— Смерть никому не прибавляет достоинства, — сказала Эльфрида. — Он лишился не только жизни…

— На теле нет ран, — заметил Взлетающий Орел. — Нет никаких отметин.

— Тело ни при чем, — ответила Эльфрида. — Я убила его изнутри головы. Я закрыла ему глаза. Сначала открыла, а потом закрыла.

Она больше не могла сдерживаться; внутреннее напряжение достигло предела, оцепенение первого потрясения прошло; слезы хлынули из ее глаз. Эльфрида вцепилась в рукав Взлетающего Орла.

— Я люблю тебя, — повторяла она сквозь рыдания. — Люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя.

— И ты сказала ему, да? — спросил Взлетающий Орел, наконец понявший ужасную правду.

— Да, — слабым шепотом ответила она. — Я убила его.

После этого догадаться о том, что случилось, стало совсем несложно. Эльфрида, сходя с ума от ревности, наконец позволила чувствам, с которыми она так долго и, нужно признаться, успешно боролась, овладеть собой. Но будучи Эльфридой, она и этот заключительный, последний шаг целиком посвятила мужу, Игнатиусу. Спровадив Взлетающего Орла, чтобы тот не смог помешать ей, на прогулку, она явилась к мужу — тот как раз собирался отдохнуть — и во всем ему призналась, в заключение торжественно объявив, что больше его не любит. Как сказал бы Виргилий Джонс, Эльфрида перенесла свою одержимость с мужа на Взлетающего Орла. Так что на вопрос о том, кто виновен в смерти мистера Грибба, нельзя было дать однозначный ответ. Известие сразило Игнатиуса как удар молнии. Нечто подобное могло убить его даже в относительно безопасном месте, где-нибудь за пределами острова. Они с Эльфридой, обороняясь от враждебности мира, существовали только благодаря взаимной поддержке и зависимости, своей подчеркнутой семейственностью напоминая супружескую пару, для пущей безопасности лежащую в постели спиной друг к другу. Главной основой горделивой самоуверенности Игнатиуса, без сомнения, была любовь Эльфриды. Известно, какой чудесной опорой для мужчины с физическим недостатком, будь то рост или что-то другое, может стать любовь прекрасной женщины. Он черпал в любви Эльфриды силу и решимость, придающие твердость не только его теориям и идеям, но и всей его личности. И вот теперь она, защита его рассудка, его несокрушимая опора, его убедительно-превосходная пара, вдруг бросила его. Случается, мужчины кончают с собой и из-за меньших неприятностей.

К несчастью, вокруг простирался остров Каф; в поле действия Эффекта Гримуса прибегать к самоубийству было вовсе необязательно. Взлетающий Орел почти видел, как в украшенной ныне парой монет черепной коробке Грибба варились его мозги. Поскольку своим признанием Эльфрида не просто расстроила Игнатиуса. Слова ее без труда преодолели бессознательный, созданный самовнушением предохранительный механизм, как нож сквозь масло, прошли сквозь мысленный барьер, созданный Игнатиусом в своей голове и в головах всех без исключения жителей К. и его окрестностей. Измена Эльфриды выбила краеугольный камень из выстроенного им внутри своего «я» искусственного купола защиты личности; в то же мгновение в его сознании начался немедленный обвал, и Болезнь Измерений коршуном бросилась сквозь образовавшуюся брешь на его беззащитный разум.

Что Игнатиус чувствовал в тот миг, задавал себе вопрос Взлетающий Орел, в ту секунду, когда внутреннее многообразие вонзило свои когти в него, слабого и неподготовленного, неспособного с исчезновением оборонительной стены взять происходящее под свой контроль? Как это — оказаться во власти сил, отрицание существования которых Грибб сделал своей главной функцией в городе, и быть уничтоженным ими? Да, воистину, смерть бесчестит.

А что теперь будет с К., целиком основанным на теории Грибба, на его защитной технике Основного Интереса и полной поглощенности настоящим? Своей смертью Игнатиус доказал, что вокруг существует Нечто, чьи незримые силы давят на них, силы, способные уничтожать своих жалких противников с потрясающей скоростью. Смогут они перед лицом смерти и дальше держать свой разум закрытым? Жди новых смертей, подумал Взлетающий Орел и вздрогнул.

Чувство вины опустилось на него подобно черному облаку, скрыв под собой белоснежное волшебное покрывало, сотканное Эльфридой и Ириной. Он низверг себя в грязь так быстро, мощно и грубо, как не сумел бы никакой О'Тулл. Он, который с такой охотой ступил на путь К., теша себя иллюзией вечности и неизменности, и предал свою цель ради дома и тройственной любви. Он оскорбил изменой человека, который открыл ему истинную природу острова и помог одержать победу в борьбе с этой природой. Стоили ли социальная устроенность и общество двух прекрасных женщин того вреда, который он причинил? Конечно же нет; но даже это он не смог уберечь. Отвергнутый Ириной, он остался с изменившейся Эльфридой на руках, и его будущее по-прежнему было темно. Более того, теперь его жизнь наверняка под угрозой. Взлетающий Орел пожал плечами. Он снова сеет зло и погибель среди окружающих, эта его способность достигла нового, невиданного размаха, так стоит ли теперь так дрожать за собственную жизнь? Эгоист, назвала его Джокаста. Именно так — одно ее слово вместило все его существо.

— Я буду тебе хорошей женой, — сказала Эльфрида. — Обещаю. Я буду тебе верной женой во веки веков. Будь и ты мне мужем.

— Эльфрида… — беспомощно пробормотал он, но голос его затих; он просто не мог придумать, что ей сказать.

— Я люблю тебя, — повторила она. — Мне никто больше не нужен. А тебе тоже не нужен никто?

В комнату упала узкая полоса света. В дверях стоял граф Александр Черкасов. Его губы были искривлены в гримасе отвращения, глаза были глазами глубоко потрясенного человека.

— Это не убийство, — сказал ему Взлетающий Орел. — Она не убивала его. Он умер своей смертью.

— Понимаю, — ответил Черкасов, повернулся и вышел из дома.

Эльфрида Грибб вцепилась в руку Взлетающего Орла с такой отчаянной силой, словно от этого зависела ее жизнь. По сути дела, так оно и было.

Взлетающий Орел обнял ее, и они долго стояли так, обнявшись, над трупом Пути К.

Четыре могилы, пустые, готовые принять будущих вечных стражей подступов к опушке леса, свежие раны в груди Валгаллы, в том самом месте, где Виргилий и Взлетающий Орел когда-то стояли и смотрели на огни города — не сосчитать сколько дней назад. Утро было тихим, по равнине стелилась легкая дымка, вершина горы по ту сторону перевернутой облачной равнины оставалась недоступной взгляду. Беспрерывно облизывая губы, Виргилий, измученный и мокрый от пота, с подгибающимися от усталости ногами, горящими глазами следил за приближающейся со стороны города процессией. Он собирал остатки сил — вскоре ему предстояло завершить работу, вернуть земле взятое у нее. Кучи земли, темной и сырой, высились почетным караулом по бокам каждой могилы.

Femme fatale. Если колпак тебе впору, надень его. Один за другим они падали вокруг меня; мертвецы окружали меня, скрывая в себе нерожденную жизнь. Несчастный, глупый граф был сражен безжалостным ударом прямо в его расслабленное сознание. Он умер у меня на глазах, ступив лишь несколько шагов за порог дома смерти, ушел тихо, в одиночестве, без единого слова, упал на траву своего сада, я стояла позади, а он был впереди и так и упал, ничком. Алексей засмеялся, несчастный идиот, сын, он смеялся над сраженным внезапным открытием отцом, пешкой, упавшей под перстом равнодушной судьбы, а не убежал в дом, не забился там в угол, чтобы сидеть, тихо дрожа. Несчастный анахронизм аристократии, он находил утешение в объятиях шлюх, но только не в моих объятиях, и теперь, когда я хочу приласкать его, слишком поздно. Сидеть, смотреть в пространство и курить — вот все его занятия, словно травяной дымок мог отогнать от него смерть. Когда-то галантный кавалер, он позволял себе ущипнуть задик маленькой Софи Лермонтовой; герой балов и войн, но потом все ушло, прошлое пропало во мраке, и ужасы настоящего пришлось гнать от себя утехами плоти, а в остальное время он сидел, курил и смотрел перед собой. Как тривиально и грустно все разрешилось — смерть Грибба убила и его, гибель философа открыла просвет для удара в его безвольный ум. Он умер у меня на глазах, вернулся в другой, почти забытый свой мир, который в последний миг увидели его глаза и которому его губы прошептали приветствие. Я все видела хорошо: как он направился в сад, поджарый и стройный, изящный и привлекательный, мой слабоумный Адонис, и через десяток шагов рухнул под пулями своих призрачных палачей, нет, нет, повязки на глаза не нужно, а вот от папироски, перед тем как начнем, не откажусь. Палачи-призраки — я не видела и не слышала их прихода, этих его убийц-теней, но это были они. Я перевернула его на спину, но уже знала, что он мертв. И совсем не удивилась.