Сейчас возобновлялось давно проигранное сражение. Ему предстояла встреча с О'Туллом и, может быть, с Лив. Но обратной дороги не было.

— Взлетающий Орел, — обратился он к своему спутнику, — я хочу вам кое-что сказать: более всего мы беззащитны перед теми, кого любим.

Взлетающий Орел слушал мистера Джонса вполуха. Виргилий махнул рукой и зашагал вперед, старательно тараща глаза и пытаясь рассмотреть что-нибудь в затянувшем горную равнину ночном тумане, в котором К. приобретал таинственный, потусторонний вид.

— Я говорил о себе, — заметил через некоторое время Виргилий Джонс. — Надеюсь, вам не суждено будет испытать мою боль. Но что касается меня, то все ваши несчастья и вся ваша боль — это мои несчастья и боль. По моему, только так и следует понимать дружбу.

Взлетающий Орел проникся смыслом услышанного. Виргилий говорил тяжело и медленно; такие слова даются трудно. Это был крик о помощи, мольба человека, который уже дважды спас Взлетающему Орлу жизнь.

— Я согласен с вами, — проговорил Взлетающий Орел.

Виргилий Джонс коротко кивнул.

Сразу за последними деревьями Леса они остановились. Была глубокая ночь.

— Ну что? — бодро спросил Виргилий. — Вперед?

Под влиянием внезапного порыва Взлетающий Орел взялся правой рукой за левую руку своего проводника; словно братья, рука об руку, они двинулись навстречу своей разной, но одинаково тревожной судьбе.

Сияющая над туманной равниной луна озаряла их движущиеся фигуры желто-молочным светом.

Ночной К.: домишки испуганно жмутся друг другу, словно надеясь найти в тесноте защиту и тепло. Грубые людские жилища, заляпанные грязью и покрытые вековым прахом времени, грязно-белые уроды, архитектурные нелепости, с вызовом выставляющие напоказ крытые разнородной черепицей горбатые крыши и перекошенные двери.

Вокруг домов, конечно, улицы. Пыль и прах жизни, гуляющие вихрями и маленькими смерчами между бесформенными домами, приносящиеся ниоткуда, бесцельно мечущиеся, существующие только ради своего существования. Любое поселение людей должно иметь улицы: расчищенные промежутки между засыпанными мусором ямами.

Одна и только одна улица города могла претендовать на звание проспекта. Авеню, мощенная булыжником, местами уже разбитым в пыль, пересекала город из конца в конец, горделиво утверждая свое превосходство: подлинная римлянка среди варваров.

Человек, дряхлый и ветхий, как его одежды, грязный, как дома по сторонам улицы, полз на четвереньках по этой величественной артерии, словно пилигрим по дороге к Риму, выказывая все признаки трепетного преклонения.

Этого человека звали Камень; он не откликался на другие имена и редко удостаивал кого-то не только вниманием, но тем более ответом. Молчание — его кредо, дорога — его холм, ее булыжники — камень Сизифов. Неустанно, день за днем, он пересчитывает булыжники, один за другим, нумеруя их в уме для следующих поколений. Задача бессмысленная и неразрешимая для человека с плохой памятью, в которой бесконечное сложение так никогда и не даст итога. Давным-давно, во времена забытые даже им, Камнем, он пытался вести настоящий счет; его измученный язык с запинкой проговаривал труднопроизносимые бесполезные числа; цифры выскальзывали из его памяти, но всякий раз он терпеливо возвращался к самому началу. Теперь же пересчет и перепись стали лишь предлогом; подлинной его целью была дружба с булыжной мостовой — требующая, как и любая дружба, неустанного ежедневного подкрепления вниманием. Камень здоровался с каждым булыжником по отдельности, приветствуя камни как старых друзей, с радостью проползая над одним знакомым растрескавшимся валуном тут и над другим, приятно-округлым — там. Некоторым из них, своим любимцам, он давал имена; другим придумывал интересные истории и похождения. Улица была его миром, средоточием его радости, боли и утешения. Маленький и худощавый, он стал неотъемлемой частью дороги, такой же, как булыжники. В одно из своих возвращений в мир говорящих людей он откровенно поведал миссис Эльфриде Грибб, жене Игнатиуса К. Грибба, городского головы: «Если бы не я, дорога давно бы развалилась. Булыжникам, как людям, нужна любовь». Камень оберегал дорогу и ухаживал за ней, ревностно охраняя ее от посягательства пылевых вихрей, залетающих из соседних переулков, залечивал ее раны, наносимые копытами животных, бредущих на поля утром и возвращающихся оттуда вечером, что представляло существенную пользу для всего города. Камень ухаживал за дорогой и лелеял ее. Дорога принадлежала ему безраздельно. В награду за этот подвиг любви в любом доме, к которому Камень оказался ближе всего в миг голода и усталости, его кормили и давали ночлег. Приблизившись к окраинам города-обители вечных страдальцев, Виргилий Джонс и Взлетающий Орел ступили на булыжник именно этой, дорогой Камню, дороги.

Поравнявшись с первыми фермерскими домиками, Взлетающий Орел почувствовал, как сердце его забилось чаще. За аккуратными занавесками в окнах тут и там горел желтый свет, обещая усталым путникам отдых от странствий. Живо оглянувшись на своего проводника, Взлетающий Орел уже готов был поделиться с ним этим радостным чувством, но замолчал; лицо Виргилия Джонса было невеселым и задумчивым. Житель острова Каф был погружен в неведомые тревожные размышления, и лучше было оставить его в покое. Взлетающий Орел решил умерить свой энтузиазм и оставить восторги до лучших времен.

Дом: вот что за слово привело его в такое волнение. Слово зародилось в его душе и нашло себе место в его сознании еще в ту пору, когда он стоял среди деревьев на опушке горного Леса. Со временем, когда окна жилищ стали отчетливо различимы, это слово окончательно оформилось и приобрело смысл. Дом для моряка, вернувшегося с моря, и охотника, спустившегося с холмов. Взлетающий Орел возвращался домой, в город, где никогда не был. Он впервые увидел смутные очертания своего дома, глядя на затянутую дымкой равнину; почуял его дух в напитанной благовониями ночи; услышал его в мерном стуке подошв по булыжнику; но главным признаком дома были все-таки освещенные занавешенные окна, эти закрытые глаза жизни, лучащиеся покоем.

Взлетающий Орел вдруг остановился. Виргилий с удивлением оглянулся на него и, сам того не зная, ответил услугой на услугу, сдержав в горле готовые вырваться наружу слова, способные лишь разрушить очарование.

У дороги стоял фермерский дом. Приземистый, длинный, беленый. Близлежащий хлев, без сомнений, был полон спящего скота; Взлетающий Орел не мог отвести глаз от освещенных окон дома — почему-то окна привлекали его невероятно. За окнами передвигались силуэты людей, там вовсю кипела жизнь. Взлетающий Орел вдруг повернулся и, толкнув калитку, устремился к этому манящему желтому свету. Виргилий Джонс, оставшись на дороге, с тревогой наблюдал за своим спутником.

Остановившись перед одним из окон, Взлетающий Орел поднялся на цыпочки и заглянул в комнату; изнутри на него не мигая взглянуло чье-то словно бы высеченное из гранита лицо. Должно быть, за секунду до того, как он заглянул в окно, фермер отодвинул занавеску, чтобы сделать то же самое. Это лицо за окном было изрыто кавернами жизни, пестрело глубокими впадинами и оспинами, однако глаза, живые и внимательные, смотрели на Орла без тени удивления или испуга. Смотрели сквозь него так, словно его тут не было вовсе. Дрожа всем телом и шепча извинения, Взлетающий Орел отшатнулся от окна и начал пятиться к воротам, к Виргилию, который в волнении уже сделал несколько шагов ему навстречу. Они торопливо зашагали прочь от бесстрастного лица в окне, и Взлетающий Орел обнаружил, что руки у него трясутся. Опять всему виной были глаза: фермер мигом узнал в нем парию. Неприкасаемого.

Пария. Это слово протянулось за ним из прошлого и теперь обещало испортить будущее.