Но когда и после этого она остановила его, Взлетающий Орел вспылил:

— Какой смысл останавливаться теперь? — воскликнул он. — Ты и так была ко мне очень несправедлива… так почему не получить от всего этого удовольствие, ответь?

— Ты верно сказал, — печально ответила она, — я очень несправедлива.

У Эльфриды и в мыслях не было мучить его — она была точно в таком же отчаянии, как и он. Но позволить себе последний шаг, совершить окончательное предательство она не могла. Что-то останавливало ее, что-то гораздо сильнее ее самой. Взлетающий Орел отказывался верить в то, что это могли быть моральные устои.

— Я люблю его, я люблю его, я люблю его, — твердила она сквозь стиснутые зубы.

— Нет, не любишь, — отвечал Взлетающий Орел. — Ты привыкла к нему. Тебе спокойно с ним. Но он никогда не нравился тебе. Ты не любишь его.

— Люблю, — рыдала она. — Я знаю, что люблю.

На его глазах к ней с поразительной скоростью возвращалось самообладание, и слезы на ее ресницах высыхали.

Качели, Эльфрида на качелях, Ирина следит за ней. Бывают мгновения, думает Взлетающий Орел, когда они становятся похожими на сестер-близнецов. Такие одинаковые, и такие разные.

Ирина Черкасова, презирающая большинство людей, презирает сейчас Эльфриду. Глупая, вечно хихикающая женщина. Тем временем Эльфрида Грибб обнаруживает себя в сетях гораздо более сильного чувства: ревности.

Они продолжают улыбаться друг другу сквозь свои вуали.

Сегодня вечером в ее доме большой бал, первый в этом году, но Ирина запрещает себе плакать. Внизу — музыка и элегантные кавалеры; наверху — лежит она, с сухими глазами и в лихорадке. Простудиться теперь, в тот самый день, в тот самый вечер, когда она наконец налилась соком и расцвела, когда закончилось детство, ее детство, детство девочки, которая в ожидании сегодняшнего вечера многие месяцы простаивала обнаженная перед зеркалом с книгой на голове, вобрав живот, развернув плечи и выпятив грудь. В этот год пришел конец подзатыльникам, насмешливым тихим замечаниям ничего не понимающих взрослых, терпеливому удивлению тому, с каким раздражением, с какой злостью она по команде матери в полночь отправлялась в свою комнату. В этом году она будет танцевать до рассвета и после рассвета и гулять у пруда под ивами с каким-нибудь влюбленным кавалером… она начинает думать о толстой, прыщавой Маше — та сейчас внизу, щеки горят румянцем триумфа, — о своей уродливой сестре, которая сегодня станет королевой бала, которая сейчас кружится в танце с утомленным кавалером, озадаченным отсутствием хорошенькой Ирины… и слезы гнева вновь наворачиваются на глаза.

— Можно войти?

Это Паташин. Григорий Паташин, ?minence grise в салоне ее матери. Высокий крупный мужчина, несущий на своих широких плечах, таких могучих, что меж ними едва остается место для шеи, вот уже шесть десятков беззаботно прожитых лет. Паташин, с бородавкой на кончике носа и голосом, напоминающим скрежет гравия. Паташин, чья дурная слава не утихает с годами.

— Входите.

— Ирина Николаевна, — говорит ей входящий, поправляя дурно пошитые брюки. — Без вас вечер совершенно никакой.

— Присядьте, Григорий, — говорит она, намеренно опуская «дядя», как называла его всю жизнь, и похлопывая рукой по одеялу рядом с собой. — Присядьте и расскажите мне, что там происходит. Что Маша, хороша ли она?

— Может ли Маша быть хороша? — отвечает Паташин, улыбаясь в бороду.

— Старый медведь, — смеется Ирина, — настоящий дамский угодник.

— А вы, Ирина, — говорит Паташин, мягко приподнимая ее подбородок кончиками пальцев, — слишком умны и уравновешенны, чтобы ожидать в жизни большой удачи. Я смотрю в ваши глаза и вижу там ум. Я смотрю на ваше тело и вижу в нем предчувствие. Вам нужно учиться лицемерию, учиться скрывать ум в глазах и приучать к разумным желаниям свое тело.

— Чтобы умереть старой девой, — снова со смехом добавляет Ирина. — Я такая, какая есть, и другой быть не могу.

— Да, это так, — задумчиво отвечает Паташин. Его рука не отпускает ее подбородок; он легко проводит пальцами по ее щеке. Ирина трется о ласкающую руку. Рука холодна.

— Никто ведь не хватится вас, — шепчет она. — Немного времени у вас есть.

Паташин усмехается.

— Не затем я пришел к вам, чтобы соблазнять вас, Ирина Николаевна, — говорит он. — Но если вам угодно мужчину, то извольте, я к вашим услугам. Если же нет… — Паташин пожимает плечами.

— Заприте дверь, — приказывает она.

Ей пришлось вытерпеть вид разоблачающегося немолодого мужчины, не самое привлекательное зрелище. Паташин бросает фрак и белье на стул и уверенно улыбаясь остается перед ней в своей могучей наготе, весь заросший седым волосом. Ирина закрывает глаза, отчаянно желая никогда не состариться.

— Надеюсь, вам не было больно? — спрашивает он ее, когда все кончено.

— Нет, — совершенно ровным и спокойным голосом отвечает она. — У верховой езды есть свои плюсы и преимущества.

— Мне нужно идти, — говорит Паташин, и она становится свидетельницей обратного его превращения в салонного льва. Поправив волосы и пригладив бороду, он поворачивается к ней.

— Быть изнасилованной собственным дядей. Хорошенькое начало!

Григорий Паташин идет к двери, бросая на ходу:

— Кто из нас изнасилован, хотел бы я знать?

После случая с Григорием Паташиным Ирина не только стала бояться уходящих лет; случай этот толкнул ее прямиком в руки юного, прекрасного и чудовищно глупого Александра Черкасова. Таким образом в беде, постигшей ее сына, Паташина винить было нельзя. Через некоторое время после знаменательного происшествия во время бала он сделал Ирине предложение, но она отказала ему и избрала его соперника, в чем, конечно, был виноват и Паташин. Давнишние отношения с уродливой сестрой Машей теперь были отчасти перенесены ею на Эльфриду. Несоответствие здесь было только одно: красота Эльфриды.

И вот еще о Григории Паташине. Он наградил ее страстью ко всему запретному: ведь все запретное напоминало ей о том вечере из ее юности…

Взлетающий Орел, конечно же, был запретным плодом…

Тогда она была Эльфридой Эдж. Дочуркой мистера Эджа. Милая Эльфрида, такая славная, хорошая девочка. Знаете, ее отец бросился с крыши своего дома. Она видела в окно, как он пролетел мимо, и сказала потом, что подумала, это обвалилась дымовая труба. Всегда такая уравновешенная, она легко перенесла смерть отца. Хорошо обеспечена, это уж конечно, просто купается в деньгах, ей досталась от родственников огромная ферма и всемирно известная коллекция марок. «Моя маленькая однопенсовочка» — так он ее звал, а она всегда была ужас какая бледная, белая как мел; так дурно говорить, но с деньгами можно скоро утешиться, верно? Такая милая девушка, всегда спокойная, маленькая мисс белоснежка, но без причины и прыщик не вскочит, а у нее глазки всегда были на мокром месте, как у десятилетней. Нет, мисс Эдж больше не живет здесь, уехала куда-то в чужие края, в заграницу стало быть, устраиваться там среди иноземцев, и это понятно, она по-прежнему мила и свежа, о ней здесь вы ни от кого слова плохого не услышите, такая душка. А ее мать — вот уж была взаправду веселая вдова. Когда Эльфридочка выросла, только и делала, что помогала пожилым да немощным, ходила за детками молодых распутниц, все только книжки читала, да шила, да готовила, но ведь молодые леди должны когда-то и погулять ?

Эльфрида Эдж под загородкой,

Сама с собою баловалась,

Или с проказником Реджи.

— Эй, Эльфрида, пойдем гулять в поле.

— Нет, спасибо, не думаю, что у меня выдастся свободная минутка.

— Пойдем, я покажу тебе моего петушка.

— Твой петушок меня совершенно не интересует.

— Спорим, ты в жизни ни одного петушка не видела.

— Нет, видела.

— Нет, не видела.