10. СЕРДЦЕ (Бродячий сюжет) Девчину пытает казак у плетня: «Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня? Я саблей добуду для крали своей И светлых цехинов, и звонких рублей!» Девчина в ответ, заплетая косу: «Про то мне ворожка гадала в лесу. Пророчит она: мне полюбится тот, Кто матери сердце мне в дар принесет. Не надо цехинов, не надо рублей, Дай сердце мне матери старой твоей. Я пепел его настою на хмелю, Настоя напьюсь — и тебя полюблю!» Казак с того дня замолчал, захмурел, Борща не хлебал, саламаты не ел. Клинком разрубил он у матери грудь И с ношей заветной отправился в путь: Он сердце ее на цветном рушнике Коханой приносит в косматой руке. В пути у него помутилось в глазах, Всходя на крылечко, споткнулся казак. И матери сердце, упав на порог, Спросило его: «Не ушибся, сынок?» 1935 11. ПЕВЕЦ Тачанки, и пулеметы, И пушки в серых чехлах. Походным порядком роты Вступают в мирный кишлак. Вечерний шелковый воздух, Оранжевые костры, Хивы золотые звезды И синие — Бухары. За ними бегут ребята, Таща кувшины воды, На мокром песке рябят их Маленькие следы. Ребята гудят, как мухи, Жужжат, как пчелы во ржи, Их гонят в дома старухи, Не снявшие паранджи. Они их берут за спину И тащат на голове. Учитель, глотая хину, Справляется: что в Москве? И вот дымится и тухнет Сырой кизяк, запылав. В круглой походной кухне Варится жирный пилав. У нас, в комнатенке тесной, Слышно, как там, в ночи, Поют гортанные песни Пленные басмачи. Уже сухую солому Настлали на ночь в углы, Но входит хозяин дома Таджик Магомет-оглы. Он нам, как единоверцам, Отвешивает поклон, Рукою ко лбу и сердцу Легко касается он, Мы смотрим с немым вопросом, С невольной дрожью в душе: Ему не хватает носа, Недостает ушей. И он невнятно бормочет, И речь его как туман. Тогда встает переводчик Селим-ага-Сулейман. Не говоря ни слова, Он стелет на пол кошму, Приносит манерку плова И чай подает ему. «Гостеприимства ради, Друзья, мы не будем злы К наследнику шейха Сади — Певцу Магомет-оглы. Слова его — нить жемчужин, Трубы драгоценный звон, И усладить наш ужин Песней желает он». Ночь. Мы сидим раздеты, С трубками, по углам, И пеструю речь поэта Селим переводит нам. «Я жил пастухом у бая, Когда в гнезде у орла Азия голубая Наложницею спала. Пахал чужие опушки Я на чужих волах, Под щеку вместо подушки Подкладывал я кулак. Котомка — и вот он весь я, — Котомка, посох и пот! И, может быть, только песня В котомку ту не войдет — О том, что мор в Тегеране, Восток бездомен и сир, Но, словно курдюк бараний, Налился жиром эмир. Я правду пел, а не блеял, И песня была горька, Она бывала кислее Кобыльего молока. Когда я слагал рубаи, Колючие, как мечи, „Молчи!“ — говорили баи, Шипели муллы: „Молчи!“ Но след у неправды топок, С ней нечем делиться мне, Стихи, как цветущий хлопок, Летели по всей стране. Народ умирал в печали, Я пел, а время текло, И четверо постучали Нагайками мне в стекло, Меня повалили на пол, В мешок впихнули меня, Заткнули мне горло кляпом И кинули на коня. Два дня мы неслись. На третий В лучах рассветной игры Зареяли минареты Игрушечной Бухары. В тюрьму принесли мне к ночи Шашлык и сладкий инжир, Тогда я узнал, что хочет Беседы со мной эмир. Закат окровавил горы, Когда, перстнями звеня, На коврике из Ангоры Властитель принял меня. Заря пылала и тухла, Обуглившись по краям, В руке веснушчатой, пухлой Дымился длинный кальян. „Не преклоняй колена, Отри утомленья пот! — (Он сладок был, как измена, И ласков, как тот, кто лжет.) Не каждый имеет право Певцу подвести коня! Твоя прекрасная слава Домчалась и до меня. Недаром в свои тетради Переписал я сам Слова, что промолвил Сади И обронил Хаям. Догадки меня загрызли: Откуда берете вы Такие слова — из жизни Иль просто из головы?“ Я видел: он врет, лисица! Он льстит, но прячет глаза! И, вынув обрывки ситца, Я вытерся и сказал: „Эмир! Это дело тонко! Возьмешь ли из головы Кривые ножки ребенка, Скупые слезы вдовы? Нет! Песня приходит в уши, Когда, быка заколов, Ты лучшую четверть туши Казне относишь в налог, Когда в богатых амбарах Тебе не дают зерна. В кофейнях и на базарах Весь день толчется она И видит, как, прежде сонный, Народ теряет покой Под щедрой, под благословенной, Под мудрой твоей рукой. Она проходит сквозь сердце, Скисая в нем и бродя, Чтоб сделаться крепче перца, Живительнее дождя, Став черного кофе гуще, Коль совесть твоя чиста, Могущественной, влекущей Она выходит в уста!“ Эмира дряблые щеки Бурели, как кирпичи, Смешным голоском девчонки Эмир завопил: „Молчи!“ Он кинул в меня кинжальчик, Но, словно ветку в цвету, Широкобедрый мальчик Поймал его на лету. „Мудрец печется о пчелах, Но истребляет ос! Дурак! Не слишком ли долог Твой вездесущий нос? Тобой развращен, сорока, Народ начинает клясть Коран и знамя пророка, Мою священную власть! Чтоб проучить невежу, Запру я песню твою: И нос я этот отрежу, И рот я этот зашью! Дабы доносился глуше К тебе неутешный плач, Саблей отрубит уши Завтра тебе палач! Палач души твоей дверцы Захлопнет, как птичью клеть!“ — „Но если он вырвет сердце, То что же будет болеть?“ — „Не бойся! Его клещами Не вытащат палачи! Помни меня в печали: Живи, томись, молчи!“ Погибель душе эмира! Я стал после трех ночей Круглее головки сыра По милости палачей. Из лап их в смертном поте Ушел Магомет-оглы. Вглядитесь — и вы найдете У губ моих след иглы. Скитаясь, подобно тени, Я дожил до дня, когда Нам справедливый Ленин Дал пастбища и стада, Пять ярких лучей свободы Горели в звезде Москвы! Я прожил долгие годы, Но жизнь мне открыли вы. Я стар, но с каждым дыханьем Ненависть горячей! Стихи! Их поют дехкане, Бьющие басмачей. Поэтом и страстотерпцем — Так я покину мир. Эмир оставил мне сердце, И он ошибся, эмир!» Разгладив полы халата, Вздохнул умолкший старик, Мы слышим, как, мчась куда-то, Бормочет пьяный арык. Мы слышим в комнате тесной, Как рядом с нами в ночи Поют гортанные песни Пленные басмачи. Матов рассветный воздух, Стали не так остры Хивы золотые звезды И синие — Бухары. Но зоркий прожектор косо Ползет по темным полям… Выходит наш гость безносый И дню говорит: «Селям!» <1936> |
