Его несколько обескуражило поведение красавицы, которая сама стала на пути своего счастья, но рано или поздно — так, во всяком случае, надеялся молодой Спини — она все же одумается!

«Нужно исследовать и дать ответ на три главных вопроса.

Во-первых, необходима ли монархия для благосостояния мира? Во-вторых, по праву ли стяжал себе исполнение должности монархии народ римский? И в-третьих, зависит ли авторитет монархии непосредственно от Бога или же от служителя Бога, его наместника, Папы?

Если мы посмотрим на семью, цель которой — приготовить домашних к счастливой жизни, в ней должен быть один, кто регулирует и управляет (его называют отцом семейства), или должен быть тот, кто его заменяет… И его обязанность — править всем и предписывать его законы прочим… Если мы посмотрим на поселение, цель которого — взаимная поддержка как в делах личных, так и имущественных, то один должен управлять прочими, либо назначенный кем-либо посторонним, либо выделенный из среды соседей с согласия прочих. Иначе не только не будет достигнуто взаимное удовлетворение, но разрушится и все поселение, если некоторые пожелают выделяться над прочими. А если мы посмотрим на город, цель которого жить хорошо и в достатке, то должно быть одно управление… В противном случае не только не достигается цель гражданской жизни, но и сам город перестает быть тем, чем был. Если мы обратимся к тому или иному королевству, цель которого та же, что и города, при большей надежности его спокойствия, то должен быть один король, который царствует и правит, иначе жители этого королевства не только не достигают цели, но и само оно катится к гибели. Бесспорно, что весь человеческий род упорядочивается во что-то единое, как уже было показано выше: следовательно, должно быть что-то одно, упорядочивающее или правящее, и это „одно“ должно называться монархом или императором. Так, становится очевидным, что для благоденствия мира по необходимости должна существовать монархия или империя. Один владыка на Небе, один владыка на земле! Тогда, и только тогда, в мире воцарится спокойствие и восторжествует справедливость! Отдельные правители должны получать от монарха известную автономию, чтобы на земле процветал мир! Ведь народы, королевства и города имеют свои особенности, которые надлежит регулировать разными законами. И разумеется, иначе должны быть управляемы скифы, страдающие от великого неравенства дня и ночи, угнетаемые нестерпимой дрожью от холода, иначе — гараманты, обитающие под экватором и всегда имеющие дневной свет, уравненный с мраком ночи, а потому при чрезвычайной знойности воздуха не имеющие возможности прикрываться одеждами. Но следует понимать это так, что человеческий род, в соответствии со своими общими чертами, присущими всем, должен управляться монархом и общим для всех правилом приводиться к миру».

Данте Алигьери, склонившийся в своей убогой каморке в небольшом домике в Болонье, принадлежавшем чесальщику шерсти, над своими книгами и рукописями, задумчиво листал написанный на латыни трактат «Монархия»[56]. Это было его политическое кредо. С каким вдохновением писал он этот труд! И сколько осторожности ему пришлось проявить при его издании! Ведь открыто высказывать свое мнение — особенно по третьему вопросу, о происхождении монархии, — было далеко не безопасно, поскольку приверженцы и сторонники папства отстаивали свою концепцию, которая была выдвинута Григорием VII и впоследствии поддержана Иннокентием III и Бонифацием VIII. Эта концепция исходила из того, что император обязан своим саном Папе, равно как Луна получает свой свет от Солнца. В отличие от этого, Данте мужественно возразил:

«Ради блага истины я начинаю в этой книге состязание с теми, кто, движимые некоторой ревностью к Матери-Церкви, не ведают искомой ими истины. С ними я начинаю состязание в этой книге ради блага истины с тем почтением, которое благочестивый сын обязан оказывать отцу, которое благочестивый сын обязан оказывать матери, благочестивый в отношении Христа, благочестивый в отношении Церкви, благочестивый в отношении пастыря, благочестивый в отношении всех, исповедующих религию христианскую.

Мы вынуждены указать на то, что императорская власть возникла до папской, так что ее существование не обязано папской власти. Церковь и словом и делом должна следовать примеру Иисуса Христа, сказавшему о себе: „Царствие мое не от мира сего“».

Усталым движением автор отодвинул свой труд в сторону. Когда же найдется император, который не предоставит Италию собственной участи, подобно Рудольфу Габсбургскому и Альбрехту Австрийскому! Италия похожа на тяжелого больного, который только умножает свои мучения, непрерывно ворочаясь с боку на бок на ложе страданий. С другой стороны, ее можно уподобить необъезженному скакуну, который не поддается никакому всаднику!

Поэт потянулся к другой незавершенной рукописи под названием «Пир»[57]. Из любви к своим необразованным братьям он собирался дать полуграмотной толпе изысканное яство образования, как и пообещал во введении.

«О, сколь блаженны восседающие за той трапезой, где вкушают ангельский хлеб! И сколь несчастны те, что питаются той же пищей, что и скотина! Однако, поскольку каждый человек каждому другому человеку от природы друг, а каждый друг скорбит о недостатках любимого, постольку вкушающие пищу за столь высокой трапезой не лишены сострадания к тем, кто у них на глазах бродит по скотскому пастбищу, питаясь травой и желудями. А так как сочувствие — мать благодеяний, то и познавшие всегда щедро делятся своими добрыми богатствами с истинными бедняками, являя собой как бы живой источник, чья вода утоляет ту природную жажду, о которой говорилось выше. Я же не восседаю за благодатной трапезой, но, бежав от корма, уготованного черни, собираю у ног сидящих толику того, что они роняют. Я знаю о жалком существовании тех, кого я оставил за собою; вкусив сладость собранного долгими моими трудами, я проникся состраданием к этим несчастным и, памятуя об оставленных, приберег для них некогда обнаруженное их взорами и возбудившее в их душах большое желание. Посему, стремясь ныне им услужить, я намереваюсь задать всеобщее пиршество из того хлеба, который необходим для такой снеди и без которого они бы не смогли ее отведать. А это и есть пир, достойный этого хлеба и состоящий из такой снеди, которая, как я надеюсь, будет подана не напрасно».

Правда, заниматься научными изысканиями и распространять приобретенную мудрость намного тяжелее, если проводишь свои дни не в привычной домашней обстановке, окруженный безоблачным семейным счастьем, а принужден постоянно странствовать, не ведая, не вынудит ли горькая судьба уже назавтра покинуть облюбованное временное пристанище. Может быть, в этом и заключается причина того, что работа над «Пиром» так медленно продвигается. Во всяком случае, она не приносит Данте настоящего внутреннего удовлетворения. Может быть, однажды он создаст другое произведение, грандиозную величественную поэму, которая позволит людям заглянуть в самые потаенные уголки их души и обессмертит имя своего создателя. Возможно, если Бог продлит его дни, он отважится приняться за подобный труд; пока поэт колеблется между надеждой и самоотречением, между страстью к борьбе и жаждой мира!

Данте поднимается из-за стола. С работой на сегодня уже покончено. Он надевает берет, выходит из дома и спешит к ближайшим городским воротам. Стражник с длинной алебардой в руке приветливо кивает ему, ибо уже знает этого немногословного, серьезного и погруженного в свои мысли ученого, который почти ежедневно совершает прогулки за город. Не обращая внимания на башни, городские стены и валы, Данте Алигьери медленно направляется к синеющим на горизонте Апеннинам, углубившись в свои мысли.

Уже более пяти лет прошло с тех пор, как он постыдно бежал из Флоренции. Беглец избежал сожжения на костре, но сколько же с той поры ему пришлось претерпеть и безропотно принять! Непродолжительное, но прекрасное время он провел в Вероне, где благородный Бартоломео делла Скала с такой любовью заботился о несчастном беглеце, а девятилетний брат гостеприимного хозяина, Франческо, впоследствии Кан Гранде, не сводил восторженных глаз с серьезного гостя, который впервые за долгое время почувствовал себя как дома, на родине. Но расположенный к нему Бартоломео вскоре умер, а его брат Албоин относился к изгнаннику совершенно иначе, бросая косые взгляды и не считая нужным скрывать свою неприязнь. Заметив, откуда дует ветер, Данте покинул полюбившуюся ему Верону. После долгих мытарств он оказался в университетском городе Болонье, где, обучая других и учась, нашел себе, худо-бедно, новое пристанище.