За один-единственный день предводитель гибеллинов, которого все побаивались, утратил власть над обоими городами. Он, покровительствовавший Данте и многим другим изгоям, сам теперь превратился в несчастного изгнанника, которому впору было взять в руки посох странника!

Новый приют Данте нашел в Вероне, единственным владыкой которого был гибеллин Кан Гранде делла Скала. В один прекрасный день туда прибыли и два новых беглеца — Угуччоне и его сын Нери.

— А помните, Данте, — спросил седовласый гигант изгнанник, — как мы оба вели в Лукке разговор о колесе Фортуны? Я не хотел вам верить, но вы оказались мудрее, милый Данте! Тогда я был богат и могуч, словно Навуходоносор[79], а сегодня я беден и несчастен, как Иов[80]! А Каструччо, которому мой сын угрожал топором палача, сегодня стал подестой в Лукке. И вы, уверовавшие, что благодаря моей победе вернетесь во Флоренцию, оказались обманутыми в своих надеждах и нашли себе пристанище там же, где и я!

Алигьери склонил голову под тяжестью невеселых дум.

— Вы правы, мессер Угуччоне. Все надежды на помощь со стороны смертных — не более чем химера, а Фортуна продолжает вращать свое колесо.

И вот наступил великолепный праздник, заставлявший чаще биться сердца всех флорентийцев, — это был праздник Иоанна Крестителя, патрона и покровителя замечательного города на Арно! Предтечи мессии, который в этот день, двадцать четвертого июня 1317 года, разумеется, с особым благоволением взирал из небесных чертогов на своих подданных во Флоренции, находя их наилучшим образом готовыми и внутренне и внешне. Мостовые улиц были чисто выметены, баптистерий внутри празднично освещен и алтарь, посвященный Иоанну Крестителю, украшен зеленью и цветами. Торговые лавки и будки были закрыты. Люди, облаченные в праздничные одежды, с благочестивыми физиономиями спешили в церковь, чтобы воздать почести покровителю города и принести свои молитвы. Многие люди во Флоренции, носившие имена Джованни или Джованна, служили доказательством высокой любви, которой пользовался их крестный отец. Особую любовь питала к своему городскому святому беднота, потому что прежде всего он принадлежал им, — он, носивший одежду из верблюжьей шерсти и питавшийся саранчой и диким медом. Жаль только, что он не воскреснет из мертвых и не начнет проповедовать здесь, на Арно, вместо Иордана. Он бы сказал кичливым богатым купцам все, что о них думает!

На этот раз святому Иоанну была приготовлена совершенно особая радость. Существовал обычай каждый год в честь покровителя города миловать нескольких преступников, «приносить их в дар святому». В нынешнем году этот дар был столь существен, что люди не помнили ничего подобного, ибо светлого часа помилования ожидала целая дюжина таких бедных грешников.

Еще во время богослужения все, стар и млад, мужчины и женщины, юноши и девушки и даже маленькие дети, предвкушали великолепный спектакль, который ожидал их после полудня.

Но и перед этим горожанам было чем развлечься. Прежде всего, конными бегами. Особенно много любопытных скопилось на площади Санта Мария Новелла, где должен был состояться финиш скачек. У окон, из которых свисали драгоценные ковры, показались видные люди города, сознающие свое высокое положение: подеста, приоры и гонфалоньер справедливости. На свободном месте вблизи роскошной повозки в честь Иоанна, на которой развевалось золотое знамя и стояли на изготовку трубачи, ожидая знака, чтобы подать фанфарный победный сигнал, возвышался деревянный помост, на котором стояли несколько консулов цехов, исполнявших обязанности жюри. Все были в большом напряжении. Охрана с трудом сдерживала многочисленных уличных мальчишек, некоторые из которых бесцеремонно трогали даже бархатную обшивку повозки святого. Даже на наклонные балки домов, поддерживающие козырек над входными дверьми, ухитрились забраться любопытные из числа самых отчаянных, да еще умудрялись приветствовать проходящих по улице знакомых, со смехом окликая их сверху.

Оживленные разговоры помогали коротать время ожидания. Женщины делились между собой впечатлениями, как красиво и торжественно выглядела сегодня церемония, когда священник кропил участвующих в скачках лошадей, украшенных шелком, святой водой. Мужчины выясняли, чьи лошади будут на этот раз участвовать в скачках, и строили предположения, кто может надеяться завоевать сегодня палио. Кто-то с видом знатока рассказывал, что приятели изгнанного Басчира Тозинги, который сегодня должен был быть принесен в дар святому, безуспешно пытались добиться, чтобы во время пути от тюрьмы до баптистерия помилованный не надевал шутовской колпак позора.

— Было бы лучше, — говорили другие, — такого преступника, который собирался начать войну против собственной родины, казнить, чем миловать ради праздника!

В толпе произошло какое-то движение. Конский топот слышался все ближе и ближе. Лошади стремительно приближались. Каждым животным управлял фантино, который состоял на службе у владельца лошади, что подтверждалось гербом хозяина на его курточке. Неожиданно одна лошадь упала, и наездник кубарем перелетел через ее голову. Женщины вскрикнули. Собаки подняли лай. Возбуждение достигло своего апогея — и вот оно, решение жюри. Победителем стал молодой видный парень — он далеко обошел остальных, так что жюри вынесло решение единодушно. Счастливцу вручили палио — великолепный кусок темно-красного шелка, — сказав при этом несколько хвалебных слов. Зазвучали трубы, и народ разразился громкими ликующими криками. Отчаянные смельчаки тоже слезли со своих возвышенных мест, гадая, что теперь предстоит посмотреть.

— Скажи мне, Беатриче, как получилось, что ты не видела и не слышала того, что происходило на скачках? — поинтересовалась стройная девушка лет девятнадцати у своей спутницы, выглядевшей моложе. С первого взгляда было ясно, что они — сестры. На них были скромные муслиновые платья шафранового цвета с каштаново-коричневыми оборками. Темные шелковистые волосы, заплетенные в косы и уложенные наподобие венка, прикрывали расшитые вуали.

Та, что спросила, улыбнулась.

— Если ты заметила это, Антония, твое участие в скачках тоже нельзя назвать слишком активным.

— Ты угадала. Я все больше убеждаюсь, какая у тебя светлая головка. И такая умница собралась уходить в монастырь!

— Перестань, перестань, сестренка, — остановила ее младшая сестра, и мимолетная веселость на ее открытом лице вновь уступила место привычной серьезности, — я тебе отвечу. Перед этим я думала, не пригласить ли нам матушку пойти после полудня сюда с нами. Пусть она посмотрит, как выглядит церемония дарения преступников святому Иоанну. Она все еще тешит себя надеждой, что нашего отца помилуют и он сможет вернуться из изгнания. Мы не можем надеяться, что помилуют братьев, но они еще молоды, у них вся жизнь впереди.

— А почему ты собираешься лишить матушку этой надежды?

— Если она увидит, как унизительно и жалко выглядит возвращение помилованных, она поймет, что отец никогда на это не согласится.

— Конечно, Антония, она поймет отца, к тому же я уверена, что она и сама будет думать так же, как отец, и говорить самой себе: «В тысячу раз лучше есть горький хлеб изгнания, чем возвратиться домой с таким позором!»

— Надеюсь, ты права, Беатриче! Попробуем убедить матушку пойти с нами.

Сначала Джемма не хотела даже слышать о предложении своих дочерей. Она цеплялась за последнюю надежду, что ее любимый муж может вернуться домой, по крайней мере как дар Иоанну Крестителю, а с другой стороны, боялась, что такой способ возвращения может показаться ей слишком унизительным. Но в конце концов она сдалась. Она надела свой праздничный наряд, с того самого времени — а минуло уже семнадцать лет с момента вынужденного бегства ее мужа — она надевала его впервые. Поседевшие волосы достойная матрона обмотала жемчужной ниткой с пряжкой. Затем она направилась с детьми — хотя на сердце у нее было очень тяжело — на площадь к церкви Сан Джованни.