Поэт вручил эту бумагу счастливому Арнольфо со словами:

— Не забывайте, что вам и вашей подруге необходимы две вещи, которые достаточны для счастья: вера и любовь.

Арнольфо сердечно поблагодарил поэта и, рассказав ему еще немало нового о Флоренции, сердечно распрощался с ним.

Оставшись снова один в своей голой, жалкой комнатушке, Данте вдвойне почувствовал, как он несчастлив. Он должен помогать другим вывести сбившийся с пути кораблик жизни на правильный курс, а сам в то же самое время подобен кораблю, лишившемуся мачт, парусов и руля. Ему ничего не осталось, кроме способности выразить переполнявшие его чувства на бумаге:

«После того как гражданам Флоренции, прекраснейшей и славнейшей дочери Рима, угодно было извергнуть меня из своего сладостного лона, где я был рожден и вскормлен вплоть до вершины моего жизненного пути и в котором я от всего сердца мечтаю, по-хорошему с ней примирившись, успокоить усталый дух и завершить дарованный мне срок, — я как чужестранец, почти что нищий, исходил все пределы, куда только проникает родная речь, показывая против воли рану, нанесенную мне судьбой и столь часто несправедливо вменяемую самому раненому. Поистине, я был ладьей без руля и без ветрил; сухой ветер, вздымаемый горькой нуждой, заносил ее в разные гавани, устья и прибрежные края».

Высокочтимый господин кардинал Никколо да Прато в праздничном облачении стоял на кафедре собора, и благоговейные прихожане сгибались под его резкими словами, словно под ударами бича:

— Вы, флорентийцы, навлекли на свои головы проклятье Господа и его Святой Матери Церкви! С каким долготерпением и кротостью относились мы к вашему упрямству! Святая Церковь снова и снова проявляет к вам свое терпение, с бесконечной любовью она взяла вас под свое покровительство, словно наседка своих цыплят! Но вы презрели милосердие Божье и Святой Церкви. Обуреваемые своей гордыней и упрямством, вы не желаете признавать, что идет на благо вашему миру. Я, бедный и недостойный слуга Всевышнего, взял на себя величайший труд установить среди вас мир, чтобы на вас снизошло Божье благословение. Вы же дерзко пренебрегли миром, не внимали ни посланцу наместника Божия, не повиновались ему, не желали установления мира и покоя среди вас — так оставайтесь же проклятыми Богом и Святой Церковью! Да исчезнете вы из числа христиан, как только погаснут эти свечи!

Когда кардинал закончил говорить, со скамей, занимаемых женщинами, послышался приглушенный плач и с трудом подавляемые рыдания, в то время как мужчины смотрели высокомерно и озлобленно, с суровым выражением лица. Свободных флорентийцев собирались привести к повиновению с помощью церковного проклятия! Это же смеху подобно! Таким путем удавалось свернуть людей в бараний рог прежде, но не теперь же, в 1304 году! Папе и кардиналам следовало бы знать, что нигде не было столько еретиков, как во Флоренции, и нигде так мало не поддавались запугиваниям со стороны кардинала, как в свободном городе на Арно!

Но женщины и девушки не разделяли столь кощунственные мысли, как их мужья и отцы. Они со страхом смотрели в будущее. Им становилось жутко, когда они задумывались над тем, что принесет проклятие, наложенное на любимый город. Кроме того, все публичное богослужение прекращалось, алтари лишались своего украшения, все кресты и церковные статуи закутывались, лишались святости и силы, никакие таинства больше не совершались, всякое предание трупов земле с церковными почестями запрещалось, ни один колокол не имел больше права призывать верующих на молитву!

Лючия, набожная дочь сера Камбио, тоже была глубоко потрясена. Однако ее не угнетало само по себе проклятие и его последствия, она спрашивала себя, почему же дело зашло так далеко. Разве черные гвельфы, ведущая роль среди которых принадлежала отцу Лючии, не всегда поддерживали сторону Церкви? Теперь во Флоренции властвовали черные — и тем не менее Церковь наложила на город проклятие! Городским властям следовало образумиться и покаяться, чтобы это проклятие снова было снято!

Когда прихожане расходились по домам, все только и обсуждали обличительную проповедь кардинала, хвалили ее или ругали, осуждали или высмеивали. Лючия не стала скрывать от матери свои заботы, и все утешения не производили на нее ни малейшего впечатления. Она твердила:

— Вот посмотрите, матушка, пройдет совсем немного времени, и проклятие кардинала сбудется!

Арнольфо Альберти возвращался из своей поездки полный радостных надежд. Прекрасное высказывание, которое написал сер Данте, конечно же возымеет свое действие на Лючию, и тогда все будет хорошо. Сегодня, правда, было слишком поздно для нанесения визита Лючии, но завтра он направится прямо с утра.

Со своими родителями, единственным сыном которых он был, Арнольфо, правда, еще поговорил о самой большой новости дня — вчерашней обличительной проповеди кардинала да Прато и проклятии, которое он наложил на город. Старый Альберти воспринял происшедшее всерьез.

— Было бы лучше, — высказался он, — если бы городские власти не заводили дело так далеко, потому что нашим распрям с апостольским престолом радуются лишь враги Флоренции, а наша торговля от этого только проиграет.

Арнольфо подобные заботы особенно не волновали, он думал только о Лючии и своем близком счастье. Пожелав родителям доброй ночи, он отправился на покой и вскоре уже спал. Его сны были заполнены прелестными картинами, в которых неизменно фигурировала Лючия — прекрасная и величественная, словно королева или богиня.

Среди ночи его сны неожиданно прервались. Арнольфо приподнялся на постели. Не звуки ли набата разбудили его? Ну да, конечно! Одним прыжком он соскочил с постели и быстро оделся.

Настойчиво и тревожно в душной летней ночи звучал набат, не сулящий ничего хорошего. Прочие колокола по-братски поддерживали его. Колокола аббатства звонили тонко и пронзительно, Дворца приоров и церкви Санта Репарата — мощно и глухо. А потом к перезвону всех церквей и часовен присоединились голоса труб и пожарных рожков. В сочетании с рокотом барабанов все звуки слились в странную, берущую за душу музыку, призывающую на помощь.

Арнольфо уже успел спуститься к родителям: они тоже одевались, но страх почти парализовал их движения.

— Может быть, ты не пойдешь туда, Арнольфо? — умоляюще спросила мать.

— Я же обязан, — ответил сын. — В случае опасности члены цехов должны собираться под своими знаменами. Да хранит вас Господь Бог и Пресвятая Дева Мария, дорогие родители! Прощайте!

Стройный, полный сил юноша был уже на улице, когда отец принялся успокаивать мать:

— Он прав, мать! И давай лучше не жаловаться и не сетовать на судьбу, а думать о собственном спасении!

Арнольфо пощупал свой кафтан и, услышав хруст спрятанной в нем бумаги, успокоился — заветная записка, которую написал для бедной Лючии Данте Алигьери, была на месте.

Ах да, бедняжка Лючия! Не угрожает ли опасность и дому ее родителей?

Арнольфо почувствовал, что им овладевает страх, отвратительный и холодный, словно он ненароком коснулся змеи.

В нос ему ударил запах дыма. Яркое зарево в ночном небе четко высвечивало контуры крыш. На западе, в той стороне, где находилось аббатство, словно пылал гигантский факел — там, отражаясь в куполах и башнях, вздымался столб огня… Один дом так гореть не может, наверняка занялась уже целая улица! Удастся ли потушить пожар или же весь город выгорит дотла?!

Отовсюду слышались истеричные крики: «Горим! Помогите!» Всеобщая паника передалась и Арнольфо, и он вдруг особенно остро ощутил весь трагизм положения. Полуголые горожане, жители горевших домов, вопили от отчаяния. Городская милиция гоняла проходимцев, которые сбегались в предвкушении богатой поживы. Монахи-доминиканцы в своих черно-белых рясах монотонно читали молитвы.

Дружина цеха, к которому принадлежал и Арнольфо, услышав призывные звуки набата, должна была собираться на Старом рынке. Но едва он, миновав улицу чулочников, попытался добраться до назначенного места, как путь ему преградили городские стражники, выставив вперед копья.