Бывшие изгнанники только что вышли из тюрьмы, где им пришлось провести некоторое время и заплатить денежный штраф.

Некая волна напряжения скользила по стоявшей плотно, голова к голове, толпе. Теперь пришла в движение повозка Святого Иоанна рядом с каррочио — боевой колесницей, величайшей святыней флорентийцев. Она была завешана дорогим бархатом и несла изображение Иоанна Крестителя.

А следом за повозкой святого, стыдливо опустив головы, шагали печальные герои дня. В дрожащих руках они несли горящие восковые свечи. Толпа вытягивала шеи, стремясь получше рассмотреть преступников. Всем непременно хотелось знать, с каким выражением они шли и как сидела на них митра — высокий колпак, который превращал его владельца в карнавального дурачка.

— Поглядите на этого долговязого, это Карло Манелли!

— А тот, что идет следом, это Басчира Тозинги.

— Как, тот самый, что два года назад в день Марии Магдалины вторгся в наш город? Ему нужно было бы отрубить его длинноносую голову, этому наглецу!

— Зачем же столь сурово, милая донна! Ведь он тогда кричал «Мир, мир!», а потом сразу сбежал!

Смех толпы покрыл насмешливые слова, в которых, несмотря на внешнюю невинность, скрывалось немало желчи.

У Джеммы, гордой женщины из рода Донати, супруги изгнанного Данте Алигьери, было застывшее, непроницаемое лицо со сжатыми бескровными губами. Вместе с детьми она отправилась в обратный путь. Дома она призналась:

— Вы совершенно правы, доченьки! Я не пожелаю отцу такого возвращения, да и сам он не согласится на это. Лучше будем и впредь с терпением и верой в милосердие Господа нести свое тяжкое бремя!

Однако Беатриче потихоньку разрабатывала свой план. Она собиралась отправиться к отцу и братьям, вести у них хозяйство, чтобы хотя бы отчасти заменить им утраченную родину. Матушка, конечно, не станет возражать.

Свою священную песнь Данте задумал как большое путешествие в ад, чистилище и рай. Началом своего странствия он выбрал Страстную неделю 1300 святого года. Тогда тридцатипятилетний поэт достиг вершины своей жизни. И если, в общем, верны слова, что наша жизнь длится семьдесят лет, то тот святой год Данте был вправе рассматривать как середину своей жизни.

Это было началом поэмы:

Три диких зверя — пантера, львица и голодная волчица — нагоняют на заблудившегося страх, однако тень Вергилия, поэта Древнего Рима, является ему и предлагает себя в проводники по двум потусторонним царствам: Аду и Чистилищу. Но в Рай язычнику, представителю земного разума, хода нет — эту миссию может взять на себя лишь блаженная Беатриче — Беатриче, представительница Божественного откровения.

Священная песнь рождается с трудом. Часть за частью, кусок за куском поэту предстоит увидеть все в общих чертах своим внутренним взором, чтобы затем планомерно сочинить ее, подчас в немалых муках. Жар его учащенно бьющегося сердца и безудержной фантазии должен соединиться и породниться с его холодным, зловеще ясным разумом.

Вдохновение не всегда посещает поэта, который иной раз безрезультатно пытается привлечь капризную музу поэзии. Тогда могут тянуться дни, недели и даже месяцы, а внутренние голоса хранят молчание, и поэтические образы остаются бескровными схемами.

Однако иногда бывает — часто среди молчаливых людей, на пыльной дороге или во время шумного пира, на который кичливый меценат пригласил бедного странствующего флорентийца, — что в глазах Данте вспыхивает лихорадочный блеск, его уши не воспринимают пустую болтовню, его уста не отвечают навязчивым любопытным и люди, пожимая плечами, отворачиваются от странного невежи — а ему видятся дьявольские рожи, раскаленные железные гробы, ангелы в белых одеждах; он слышит вой грешников и музыку высших сфер — и рождаются удивительные стихи, которые спустя столетия будут по-прежнему волновать думающих людей и приводить их в восхищение. Большие печальные глаза поэта на осунувшемся лице вспыхивают, и бескровные губы произносят едва слышные слова:

— Беатриче, некогда сладостная девушка моих любовных мечтаний, ты превратилась в блаженного ангела, который при помощи загадочных сил небесной любви поднимает меня, грешного, в иной, более прекрасный мир. Зови, мани меня, веди меня, Беатриче, приказывай мне, я следую за тобой, твой Данте!

Во время застолья у Кан Гранде в Вероне было шумно. Жареная дичь и сочные куски кабана были очень вкусны, а огненное южное вино, вновь и вновь доливаемое из красных пузатых бутылок в искусно шлифованные бокалы венецианского стекла, пришлось по душе самым завзятым кутилам. Громкие речи придавали пиру особый колорит. Гости похвалялись своими приключениями во время последней охоты на кабанов. Расхваливали храброго, знаменитого хозяина дома, который при Генрихе VII был его викарием — враги называли его тогда палачом в суде императора — и который после смерти Генриха все еще высоко нес гибеллинское знамя и держал врагов в страхе. Этот мужественный и честолюбивый человек вел затяжную войну с падуанцами и отобрал у них Виченцу. Каждый знал, что Кан Гранде ведет родословную от простых торговцев маслом, но его успехи давно примирили всех с его низким происхождением.

Первый голод был утолен. Слуги носили в серебряных плошках от одного гостя к другому ароматную лавандовую воду, чтобы те могли очистить руки от жира жаркого. Вино лилось рекой. Поднимались тосты за здоровье его великолепия великого князя Кан Гранде. Речи становились все громче и развязнее. Особенно старался гонелло, пестро раскрашенный паяц, умевший заставить засмеяться любого.

Среди веселой толпы только один выделялся своим мрачным лицом и не притрагивался к вину. Гонелло замечает его и начинает злиться. Как, этот пришлый флорентиец осмеливается не смеяться, единственный из всех хранит молчание, когда гонелло выдает свои шутки? Его нужно проучить, чтобы знал, как правильно вести себя при дворе Кан Гранде!

И теперь начинает сыпаться град насмешек. Мыслимое ли это дело, чтобы девятилетний мальчик мог быть влюблен, и как может звучать любовное признание из уст подобного малыша?! Уж не изложил ли такой влюбленный свое признание сразу в терцинах? Пояснения на этот счет наверняка может дать мессер Данте, ведь он что-то смыслит в поэзии! Громкий смех сопровождает эти насмешливые речи.

Тот, кого высмеивают, резким голосом отвечает:

— Не тебе судить, гонелло, смыслю ли я что-нибудь в поэзии. Но я знаю наверняка, что ты в ней ничего не смыслишь. Поэтому оставайся в своем дурацком мире, где ты чувствуешь себя как дома!

Наступило неловкое молчание. Даже острый на язык шут не находит, что ответить. Вмешивается хозяин стола:

— Меня удивляет, дорогой Данте, что этот гонелло, просто-напросто ветрогон, умеет всем нам прийтись по душе, а вам, которого величают мудрым, он не нравится.

Данте отвечает спокойно:

— Здесь нет ничего удивительного, синьор! Основу для всякой дружбы я вижу в сходстве нравов и родстве душ. Не хочу мешать вам наслаждаться! Мне же позвольте отказаться от этого!

И, низко поклонившись хозяину, Алигьери выходит из-за стола. Никто не шлет ему прощальное приветствие, никто даже не решается засмеяться или пошутить: непонятная серьезность и достоинство этого бледного человека вызывают уважение даже у насмешников. Гонелло же считает уместным сгладить явное недовольство Кан Гранде происшедшим:

— Нам не следует порицать любезного мессера Данте, если он чувствует себя среди нас не в своей тарелке! Он, господа, обитает не в этом мире, где живем мы, — он существует в ином мире, вероятно, среди демонов ада. Ведь я вам уже рассказывал, что говорили о нем две женщины?

— Нет! Так что же они говорили? Расскажи, гонелло!

— Так вот, как-то здесь, в Вероне, Алигьери проходил мимо двери, возле которой сидело несколько женщин. Одна и говорит: «Глядите, вот идет человек, который был в аду. Он возвращается туда, когда ему заблагорассудится, и здесь наверху рассказывает, что видел там внизу». А другая отвечает: «Да, по его вьющимся волосам и цвету кожи видно, что он побывал в огне и дыму».