И тут дон Лукас вскочил, словно в стуле оказался гвоздь.

— Еще есть время? — прошептал он. — Может, еще есть время, чтобы…

Но вопрос этот, едва коснувшись его сознания, угас, как слабое дуновение ветра. По рыхлому, заурядному лицу дона Лукаса можно было догадаться, что он не знает, для чего у него еще есть время, а для чего уже нет.

И словно зверь, посаженный в клетку, он заметался по кабинету.

Иногда она рассказывала об этом. Первое время плакала. Потом нет. Кругом горе, несправедливость, так стоит ли ныть и жаловаться?

— Такова жизнь.

Позади молодость, надежды, мечты. А сейчас — нищета, болезни, голод и холод, боль души, унижение и ненависть. Теперь она уже не плачет. Остались безразличие и ожесточение. Все остальное ушло. Ничего не поделаешь, такова жизнь.

Сначала чернорабочая, служанка, потом воровка и наконец проститутка. А дальше? Голодное и больное существо. Разврат, болезни, подхваченные под открытым небом около солдатских казарм. Потом очереди за остатками еды, жизнь на подаяния, скитание по помойкам. Вместо дома нора, вырытая у подножия горы на окраине города.

Бывало, мать говорит ей:

Тело — твое богатство.

— Да.

А старухи подзадоривают:

— Не будь дурой.

— Нет. Не бывать этому.

— Тело — твое…

— Он тебе купит новое платье.

— Он тебе купит конфет и всего, что ты захочешь.

— У тебя будет много — много денег. Твоя бедная мать…

— Ты должна быть послушной, ласковой, слышишь? Тринадцать лет, за спиной тяжелые косы.

— Он тебя видел однажды. Ты ему очень нравишься.

— Тело — твое богатство…

— Он очень добрый.

— Он настоящий рыцарь.

— Нет, нет.

— Он богат.

За спиной тяжелые косы. Платье в заплатах.

Мать пыталась хоть что-нибудь вспомнить, из последних сил напрягая память.

— Нет. Ничего не помню. Все забыла. Дайте мне вина. Улица. Полутемное кафе.

— Принесите нам что-нибудь из оставшихся блюд и пару бутербродов с ветчиной. Может, хочешь с чем-нибудь другим?

— Нет, нет.

— И красного вина. Хочешь еще чего-нибудь?

— Нет, нет.

— За все заплатит сеньор. А ты веди себя как полагается, и все будет в порядке. Он человек добрый, и ты ему очень нравишься. Постарайся быть с ним поласковей.

Новое платье, конфеты. Настоящая куколка… и опять мужчина.

— Как поживаешь, малышка?

— Хорошо.

— Нужно говорить: «Слава богу, сеньор, хорошо. А как вы?»

— Послушайте, хватит вам. А ты садись, садись.

— Ну, как она? Ничего?

— Мила.

— Она у нас добрая, ласковая, правда?

— Да, сеньор.

— Как тебя зовут?

— Исабель.

— Нужно отвечать: «Исабель, к вашим услугам, сеньор», — Хочешь чего-нибудь выпить?

— Нет, сеньор.

Он взял ее за подбородок. Она почувствовала прикосновение его ноги. Вздрогнула от страха.

Не бойся, я для тебя ничего не пожалею.

Вот видишь, дурочка. Разве я тебе не говорила? Будь умницей.

Женщина посмотрела на них и бесстыдно засмеялась.

Послушайте, вы хоть и в годах, а туда же…

Ну, голубчик, чем старше, тем больше смаку…

Ступайте, ступайте, вот навязалась, право.

Тринадцать лет, за спиной тяжелые косы. Плохо вымытые уши и шея, грязные руки.

Парень улыбнулся. Это был совсем ребенок с очень светлыми глазами.

— Споем, — сказал он.

Раздались звуки патриотического гимна. Он тоже пел и радостно и гордо смотрел на своих друзей, улыбался толпе. Гремели военные оркестры, слышались восторженные возгласы и овации. Сияло теплое, ласковое солнце. Реяли знамена. Он шагал непринужденно, высоко подняв голову. Наверное, она видит его сейчас и довольна им. Он отыскал ее в толпе, заполнившей улицу. Она робко махала ему рукой. В ее грустных глазах блестели слезы. Она открыла личико сына, чтобы и он увидел отца. Солдат горделиво улыбнулся.

— Прощай, прощай!

Неистово гремела барабанная дробь, воздух дрожал от рокота труб. Аплодисменты, солдатская песня и приветственные возгласы слились в оглушительную какофонию. Ветер

С шумом рвал полотнища знамен. Раскачивались штандарты. Шли солдаты, громко смеясь, возбужденно разговаривая и распевая свои песни. Шли, лихо чеканя шаг. Оркестры постепенно утихли. Они остались позади вместе с овациями и приветственными возгласами. Солдаты перестали петь. Воцарилось тяжелое молчание, молчание утомленных, охваченных сомнением людей.

— Что носы повесили? А ну-ка, запевай!

Они пели до хрипоты, шагая по нескончаемой, опустошенной, без единого деревца равнине. Они пели, пытаясь заглушить тоску, пытаясь отогнать назойливые мысли и предчувствия.

Они шли много часов подряд, теперь уже без песен и без разговоров. Солдаты устали и выбились из сил. Солнце медленно катилось по прозрачному небосводу, словно капля масла по стеклу. Начинало темнеть, горизонт окрасился кровавыми сполохами. Солнце стало гранатовым. Фиолетовый зрачок этого гигантского глаза гневно взирал на них сквозь мрак и, казалось, хотел испепелить их.

Сначала донесся оглушительный грохот. И он увидал внезапно выросшие на фоне зловещего неба черные силуэты домов, высокие трубы и громадные подъемные краны.

Колонна солдат молча шла вперед. Безмолвная масса согнувшихся от усталости людей. Он сжал руку шагавшему рядом пареньку.

— Нам сюда?

— Ох, братишка! — прошептал тот в ужасе.

Ночь наступила внезапно. Жуткая темнота опустилась на них тяжелым камнем. Словно заблудшие, солдаты шли и шли вперед сквозь кромешную тьму. Вот они вышли на узкую улицу. Лишь один подъезд был освещен. Из него в ночной мрак вырывался поток ослепительного света. Солдат заглянул через порог и увидел высокого человека с темным лицом, который хохотал, охваченный каким-то диким весельем. В правой руке он держал серп. У его ног стоял на коленях, дрожа от холода и страха, обнаженный юноша. Высокий схватил юношу за волосы и грубо запрокинул ему голову. В глазах юноши застыло отчаяние и горестная мольба. Человек засмеялся. Взмахнул серпом и опустил его с быстротою молнии. Послышался резкий свист, и серп вонзился в правый глаз я «ертвы. Слабый предсмертный хрип вырвался из горла юноши. В наступившей тишине хлестала кровь. Человек потянул за серп, застрявший в черепе, потом с силой рванул его несколько раз. Наконец сталь рассекла нежный лоб.

— Ни к черту не годятся эти серпы! — воскликнул человек и оглушительно захохотал.

Двое мужчин в грязных, засаленных комбинезонах молча ввели другого раздетого догола паренька. Этот был совсем еще ребенок с очень светлыми глазами. С душераздирающей покорностью он опустился на колени.

Солдат в ужасе смотрел на него. Потом оглянулся — вокруг не было ни души.

— Нет! — закричал он. — Нет!

Высокий перестал хохотать. Он повернул к нему свое лицо — темное пятно без единой черты. Солдат смотрел на него, похолодев от страха. Потом перевел взгляд на тех двоих. Их лица исказились жесткой ухмылкой. Паренек робко взглянул на солдата.

— Братишка! — взмолился он.

Потом тихо опустил голову и заплакал.

Высокий схватил его за волосы.

— Нет! Пощадите его! Пощадите!

К солдату подошли несколько мужчин в грязных комбинезонах и ударом в лицо заставили замолчать. Затем они повалили солдата на землю, стали пинать в живот и спину. Он почувствовал, что его тащат куда-то в темноту. Ужас охватил солдата. «Что теперь со мной будет?» Мужчины волокли его за ноги, голова глухо ударялась о булыжник. Корчась от боли, он кричал.

— Пощадите! Пощадите!

Тишину прорезал шум работающих на предельной скорости машин. Сквозь этот грохот солдат различил голос высокого:

— Ты тоже должен убивать! Беспощадно! Беспощадно!