— Говорят, житье лучше стало.
— Еще чего! — возмутился он. — Лучше некуда. Народ-то… тьфу! — И сжал кулаки.
— Говорят: люди знают, что делают. Вернется такой, глядишь, приоделся, то да се. Может, и вправду лучше?
— Заладили: «лучше, лучше…»
— А я видел трактор дона Хесуса, новый который.
Антонио посмотрел на сына. Взял за руку.
— Уезжаю я, вот какое дело, сынок.
— Во Францию?
— Угу.
— А у Бласа отец в Барселоне. И его мама так и говорит: «Вот как вернется…» Он на праздники вернется, привезет хлопушки.
Хуана погладила сына по голове. За стенкой заплакала младшая.
— Гляди, заплакала… Пойду посмотрю, вдруг что надо…
— Вот так-то, Тоньо… — И отец взъерошил мальчику волосы.
— А ты, как приедешь, мне тоже всего привезешь, правда?
— Конечно.
— Вот Блас…
— Помолчим, а?
Зеленщица, видно, ушла. Кто-то протопал под окном, чертыхаясь. На улице судачили женщины.
— …она — баба не промах.
— Еще бы, заступник наш святой о пей печется-то как!
— Твой небось не лучше?
— Мой-то? А что с ним станется? Говорят, себе девку Завел, да мне от того ни тепло, ни холодно.
Смех затих.
— Так-то, Тоньо…
— Напакостила, бесстыдница, — бросила Хуана, пробегая во двор.
— Прежде я ведь почти всякий день работал, Тоньо. Вот.
— А теперь из лесу дрова носишь.
— Да не всегда удается. Лесники нынче во какие глазастые стали.
— На рынке в прошлый раз, — с порога стала рассказывать Хуана, — эти, что из города, говорили: «Деревня совсем пустая, никого нету. Какая тут торговля, одно разорение!» Всё, чего понавезли, опять собрали, народ поносят на чем свет стоит.
— И правильно, что поносят.
В ставень постучали.
— Тоньехо! — позвали ребятишки, какие-то рябые, конопатые.
— Ему обедать пора, — отослал их Антонио.
— И вправду пора, — спохватилась Хуана. — Ступайте на кухню.
По привычке обошли с краю заброшенные грядки. Из-под ног выпорхнула стайка воробьев. Антонио глянул в сторону пустовавшего хлева: над сараями уже нависли вечерние сумерки. Потом взгляд его скользнул по ржавому ружью на столбе у кухни, по разношенным пеньковым альпаргатам на приступке. Хуана поставила на стол — недомерок горшок с похлебкой, вылила дымящуюся жижу в эмалированную миску с облупленными боками. Все трое заработали ложками.
— Помнишь, я себе одной стряпала, когда ты на молотьбе работал, в Каса Гранде?
— Угу. Я еще, как август кончился, зерна целый фургон привез-
— Ну как же. На весь год тогда хлеба хватило.
— Знаешь, сколько народу в Каса Гранде нынче работает?
— Поди угадай! Человек пять небось?
— Трое. Трактористов двое да на поденной один.
— Господи Иисусе! Это в таком-то хозяйстве! Раньше двадцать человек нанимали. Все машины, будь они неладны!
— Разве в одних машинах дело?
— А в чем же?
— Пап…
— Тоньо, когда отец говорит…
— Видишь ли, рабочих рук Землю пахать им теперь столько не нужно, это верно. Но ведь могут же они дать нам другую работу. Любую, понимаешь? Чтоб не приходилось убираться, как сейчас, на все четыре стороны!
— Не хочется ехать, правда?
— А ты как думаешь? — взорвался Антонио. — Почему я должен уезжать отсюда? Деревня ведь и моя тоже. Пускай у меня ни черта нет, но вся эта земля вокруг — она ведь и моя, моя тоже! У меня на эту землю прав не меньше, чем у них, ясно?
— Антонио, Антонио… Не кричи так, прямо страшно делается.
— Пап, а мне можно идти?
— Иди, только оставь нас в покое.
Ребенок встал из-за стола и, дожевывая на ходу горбушку, помчался через двор.
— Покуда вам придется одним пожить. А там, через некоторое время…
— Конечно, бывает, что и хорошо устраиваются…
— А жить будем в настоящем доме или — как его? — бараке. Для тебя же лучше. Не то, что здесь — за четырьмя курами бегать да у очага иль во дворе торчать, тряпье штопать. А, Хуана?
— Будет тебе!
— Не реви, слышь! А, черт…
— А ты молчи тогда.
— Тебе там… А, ладно. Сколько можно. Дело решенное.
На стенке висел табель — календарь — рекламный презент бакалейной лавки. С картинки дурацкой улыбкой улыбалась женщина с красивыми ногами. Антонио обтер рот ладонью, отодвинул подальше от края недоеденный ломоть хлеба, убрал в карман складной нож.
— Может, ты и прав, — промолвила Хуана. — Но ведь Здесь мать с отцом жизнь прожили. Здесь… Помнишь, когда мы поженились, как было? Отец все в кресле сидел, у него уже паралич был. Мать еще, помнишь, сено с покоса носила. А ты сперва в погонщики нанялся, а потом бросил и на землю осел; отец, царствие ему небесное, до этого ее в аренду сдавал. Хоть и бедновато жили, а все сводили концы с концами.
— Ладно, довольно об этом. Пойду переговорю с Николасом, — поднялся Антонио. И Хуана почувствовала вдруг в ногах непреодолимую тяжесть.
— Боязно как-то. Ни разу я еще отсюда не уезжала.
— Стану зарабатывать, подыщу жилье, сразу за вами и приеду.
— Знаешь, что там бывает со многими?
Аптонио посмотрел па жену в упор.
— Знаю. И все заработанное спускают, и другие семьи Заводят — дескать, и о себе подумать надо.
— Знакомятся с женщинами. Ходят к… О господи!
Он обнял ее за плечи, привлек к себе. Хуана утерла слезы. Потом сказала:
— Я раз подумала: «Может, новый участок к%гда-нибудь прикупим, а там помаленьку…» У них и земля, и деньги — покупай, что хочешь, а мы…
— Ладно, не распускай нюни. Может, и мы еще…
— А что? Всякое бывает… Ты добрый, Антонио. Ты у меня…
— Я старался изо всех сил, ты же знаешь. Я все делал. Ну а теперь — баста. Поеду, а там…
Она прижалась к нему тесней.
— Помнишь, еще Тоньехо родился… Мне тогда хотелось, чтоб у нас много — много детей было. А потом…
— Не надо про это.
— Не знаю, как эти женщины еще могут улыбаться, которые с мужьями в разлуке.
— Привыкнешь!
— Нет!
Антонио крепко обнял жену. Одежда ее пахла потом и телом, и запах этот был частью его жизни.
— Хуана…
— Нет — нет, все это правда: ехать надо! И что про деревню говорил, что наша она — тоже правда. Все, что окрест мы видим, — все наше.
— Да, все, все… Но от одних разговоров легче не станет. Схожу к Николасу. Если у него все готово, завтра и в путь…
Хуана смотрела теперь на мужа, будто впервые видела. Ее Антонио уезжает. Уезжает.
— Завтра… — пробормотала она.
Завтра она увидит, как с линялым рюкзаком на плече он идет прочь от своего дома. Завтра, возможно, уже на рассвете она будет одна, с двумя детьми на руках. И это «завтра», неотвратимо близкое, надвинулось на бедную женщину, подобно тяжелой туче, наполнив душу холодом, придавив к спинке стула — окаменелую, немую, уже безучастную ко всему.
Суньига, Анхель
ХУАНА — СЕСТРА И МАТЬ (Перевод с испанского М. Абезгауз)
Она любила стоять на балконе, задумавшись, прислонив лоб к стеклу, и смотреть, как дети идут в школу. Прежде чем свернуть за угол, они на секунду оборачивались, поднимали руку и махали ею через плечо, как платком; они улыбались, и Хуана угадывала на их губах слова прощания. В белых с синими полосками крахмальных фартучках, оба аккуратно причесанные на пробор, Хулио и Карлота шагали, держась за руки. Они видели, как Хуана машет им в ответ, и улица сразу казалась им гораздо шире. Они чувствовали себя заодно с шумными стайками птиц, которые радостно прыгали и резвились на тротуарах.
Потом лицо Хуаны снова становилось серьезным. Зажмурив глаза, она застывала на мгновение, как будто у нее что-то болело или она думала о чем-то очень далеком, о чем-то, чего, может, и не было и никогда не будет. Наконец она уходила с балкона, чтобы молча приняться за домашнюю работу. Она двигалась с легкостью призрака, не оставляющего следов на полу. К приходу детей надо убрать квартиру, расставить все вещи по местам, везде навести порядок, особенно в детской. Надо приготовить им полдник, а самой приготовиться отвечать со спокойной улыбкой на любые, самые неожиданные вопросы. К ужину, когда возвращался отец, стены квартиры, казалось, светлели от смеха и громких возгласов малышей. Они усаживались вокруг стола и шепотом молились за упокой маминой души, за то, чтобы мамочка всегда была на небе. Для Хуаны это было лучшее время суток, час, о котором она мечтала. Вся внимание, она нарезала детям хлеб и наливала воду, не забывая попутно воспитывать их, объяснять, что можно, а чего нельзя — эти нехитрые правила поведения навсегда врежутся им в память, и с таким багажом легче будет шагать по жизни.
