— Ну вот, пора и в путь. Тут больше делать нечего, — сказал Габриэль, и казалось, он говорит не свои слова, а читает письмо.

Муж взвалил на плечо тюк с одеждой, жена ухватила мешок с посудой, и они зашагали сбегающей в долину тропой.

Дети были уже далеко, и Габриэль с Паскуалой прибавили шагу.

Вдали пел удод. С вершины прохладой подувал ветерок, он нес запахи лаванды и мяты. Заросли дрока и вереска то и дело вздрагивали от его порывов. Вниз по косогору сбегали сосны, а еще ниже тянулись тополя. Тропа змеилась средь камней и кустарников, потом пропадала под зелеными кронами сосен и, вынырнув, опять исчезала меж двумя рядами тополей. Добегала до деревни, попетляв там, появлялась уже на другом конце ее, ровной лентой пересекала долину и терялась из глаз где-то совсем далеко…

У околицы, повинуясь невнятному, но властному зову, собрались обитатели Лас — Кольменаса. Взгляды были прикованы к сбегавшей со склона тропе.

Они пришли проститься с Габриэлем и Паскуалой, посмотреть, как те будут уходить. Пришли, чтоб последний раз заглянуть в их лица, узнать, остались ли они теми же Габриэлем и Паскуалой, что прежде. Они должны были удостовериться, что происходит действительно что-то для них Очень важное, что и в их жизни может случиться перемена. Вот они и пришли сюда — кто мог в такой день усидеть дома?

Каждый, в меру своего воображения, представлял себя на месте дровосека и его жены, в их шкуре. Каждый во все — услышанне хотел поведать, что он думает об этом, хотя никто никого ни о чем и не спрашивал. Совершавшееся событие кровно касалось всех.

— Город-то отсюда далече. Им бы дойти до Лос — Роблеса, там на поезд.

— Как же они на поезд-то сядут без гроша в кармане?

— Так ведь город-то больно далече.

— Оно, конечно, не близко, только на поезд им нипочем не сесть.

Когда наверху среди камней и зарослей кустарника показались Руфо, Габриэла, Ремедьос, Бернардо и Валентин, волнение в толпе усилилось, голоса стали громче. Фигурки детей снова скрылись в густом сосняке, а Габриэль с Паскуалой все еще не появлялись. Прошло несколько секунд — не секунд, а лет. Наконец все увидали Габриэля с Паскуалой — те вышли из хижины и заспешили вниз по тропе. Толпа в ожидании притихла. Нервы напряглись. Уста были сомкнуты, глаза не отрываясь следили за семейством дровосека.

Мать с отцом догнали ребят внизу, где кончались тополя. Односельчане расступились, освобождая проход. Габриэль, Паскуала, их дети шли, ни на кого не глядя, точно никого не узнавали.

— Счастливого пути, — произнес кто-то.

Паскуала улыбнулась, заулыбался и Габриэль. Провожающие наперебой закричали: «Счастливого пути, счастливого пути!» Габриэль правой рукой держал перекинутый через плечо узел, а левой оглаживал в кармане голубой помятый конверт. Он шел и улыбался. И Паскуала улыбалась. Улыбались они по — новому, загадочно. Никто никогда не видел, чтобы они так улыбались. Они переменились, это ясно. Но что же произошло с ними? Что в них переменилось?

Пропустив дровесека с семьей, толпа вновь сомкнулась. Тесная, плотная масса людей заколебалась и двинулась вслед за уходящими. Топот множества ног отзывался в ушах, как дробный бой барабана, но ни Габриэль, ни Паскуала уже ничего не слышали.

Миновав долину, они подошли к подножию соседнего холма. Провожающие остановились, а дровосек со своими, не оглядываясь, стали подниматься вверх по косогору. Скоро силуэты их обрисовались на гребне, затем исчезли, а люди все стояли и смотрели им в спинусловно ожидая, не произойдет ли еще что.

Сомнение, растерянность понемногу сменились неудержимым желанием уйти, уйти за Габриэлем в неведомый город.

Больше ожидать было нечего. Все разом зашептали, заговорили, заспорили. Жужжащий пчелиный рой медленно повернул, покатился к деревне и вскорости распался. Долина опустела. Над долом, над зарослями ивняка, над высокими свечками тополей, точно дальний колокольчик, названивал, выпевал свое удод.

Сеньора приходского викария зовут Хорхе Льоверас Эсприу. Самые близкие ему люди называют его мосен[7] Льоверас, мосен Хорхе, а то мосен Хорди — кто как. Но остальные прихожане, а их великое множество, зовут его, разумеется между собой, «молодой попик». Сеньора же ректора — «старый поп». Таков их способ — неопределенный и двусмысленный, но, в общем, не хуже любого другого — отличать людей друг от друга. За глаза его зовут «молодой попик», а когда обращаются к нему, говорят: «Послушайте, падре». Так удобнее и проще, а с этими именами того и гляди попадешь впросак. Многие вообще говорят только: «…тайте, падре». Это быстрей, экономней. А те, которые все-таки хотят называть его по имени, путают обращение «мосен» с другим, более пышным и величественным, и говорят: «Сан — Хорхе». Звучит это хорошо, и, по нашему скромному мнению, сеньор викарий заслуживает такого обращения. Другие говорят «сеньор Сан — Хорхе». Может быть, и смешно, но произносится это с любовью и уважением. Однако вернемся к нашему рассказу.

В канцелярии молодого священника работает юноша, паренек, который помогает ему вести дела канцелярии, сложные дела приходской канцелярии. Выдает брачные свидетельства, регистрирует крестины, похороны, оформляет метрики, пишет письма… Словом, что-то вроде секретаря. Этот паренек тоже молодой, как и священник, и даже немного помоложе его и очки носит, как тот. Поэтому их иногда путают, а то принимают за братьев.

Это смешит обоих — и священника, и этого, так сказать, секретаря, а впрочем, и нравится обоим, особенно этому, так сказать, секретарю.

— А брат ваш здесь? — спрашивали каждого из них не меньше тысячи раз, если поблизости не было другого.

— Его преподобие мне не брат.

Или:

— Этот молодой человек вовсе не брат мне.

Задавший вопрос немного смущается.

— Не брат? А ведь так похожи… Даже очки у обоих.

Насчет очков еще никто не забыл упомянуть.

Впрочем, иногда священник и его, так сказать, секретарь не возражают против того, что их принимают за братьев. А молчание — знак согласия. Тогда тот, кто спрашивал, решает, что они братья. Самое печальное или самое смешное бывает, когда убежденный в этом встречается с тем, кому сказали, что они вовсе не братья.

С сеньором ректором, который был здесь до нынешнего ректора — лет восемь тому назад, — происходило что-то подобное, тоже что-то в этом роде. И с ним была путаница, только похуже.

Когда стучали в дверь и выходила отворять ключница, пышная, краснощекая и рослая матрона, ее робко спрашивали:

— Ваш муж дома?

Как-то раз сеньор ректор услыхал это. А был он толстый, даже тучный, и вспыльчивый. Недолго думая, сеньор ректор набросился на пришельца, вернее, на пришелицу, тщедушную, в трауре, и, толкнув ее три — четыре раза, да еще пихнув своим феноменальным брюхом, выставил за дверь.

С нынешним ректором этого не случается. Он живет с двумя сестрами. И прихожане обычно спрашивают:

— Ваш брат дома?

И все же некоторые осведомлялись у сеньора ректора, не отец ли он молодого священника. Это дало сеньору ректору повод остроумно пошутить над темнотой и невежеством своих прихожан.

У прежнего ректора викарий тоже был молодой — тот самый, что теперь; правда, до него были другие — один из них молодой и худой, как и все викарии. Тогда не говорили «молодой попик» и «старый поп», но «толстый поп» и «худой поп». Странный способ различать людей! Что это? Проницательность? Наблюдательность? Во всяком случае, дипломатии здесь явно не хватает. (Некоторые, правда, звали священника «тонкий поп». Хе — хе!)

Знакомство с приходской канцелярией и ее делами помогло нам разобраться в одном вопросе: мы выяснили, почему у служащих, сидящих за окошками официальных учреждений, как правило, дурной, раздражительный характер; почему они так грубы с посетителями, злы и невоспитанны. Здесь ничего нет удивительного, если те, что подходят к Этим окошечкам, похожи на посетителей приходской канцелярии.