— Да брось ты, Рамиро! — успокаивал его сеньорито Альберто.
Повсюду пустые бутылки. Стоит глубокая ночь. Время от времени кто-нибудь выходит и возвращается бледный, вытирая платком губы. Жарко, накурено. ЗвУчат кадисские песни и танцы. Новые блюда с ветчиной, новые бутылки. Один из весельчаков философствует:
— Если б мы жили в древнем Риме, ребята, прямо здесь разместили бы вомитории! Жалко, что баб не позвали, была бы вакханалия первый сорт.
Потный Хуан Родриго, в расстегнутой на жирной безволосой груди рубахе, не переставая пел и пил. Но сеньорито Альберто мрачнел с каждым глотком.
— Спой аргентинское танго, Родригито, чтоб за душу взяло.
Свита изобразила ужас.
— Опомнись, Альберто! Если бы это сказал кто-нибудь другой, мы б его изгнали из храма.
Тореро то и дело скользил по замызганному полу, залитому мансанильей и покрытому окурками, но хмелю не поддавался и не падал.
— Смотрите, он сейчас свалится. Это не андалузец, а дерьмо.
Еще бутылки. Еще ломти окорока. Гитарист не пил.
— С меня хватит содовой.
— Так ты тоже дутый андалузец?!
Хуан Родриго тянул андалузскую песню, не находившую отклика у сеньорито. Наступал момент, когда пробуждаются животные инстинкты. Кто-то смел со стола на пол бутылки и рюмки. Прихлебатель Рамирин порезал себе палец.
Хуан Родриго пел тихо — слишком много выпил. У прихлебателя появилась блестящая мысль, и он позвал официанта.
— Эй, послушай, принеси-ка нам воронку.
Хуан Родриго все тянул андалузскую песню, а Рамирин объявил свой план:
— Не умеет пить — не надо. Мы ему вставим воронку, и он напьется так, как никогда в жизни не напивался. Вот посмотрите.
План был великолепный. Официант принес большую воронку, через которую разливают по бочкам и большим оплетенным бутылям вино.
— Другой нет.
— Годится и эта.
Официант исчез.
— Подержите-ка тореро, он хочет как следует выпить, — сказал прихлебатель. — Ты принеси бутылку. А ты усади его, и пусть откроет рот.
Пепе Трепу, друга Хуана Родриго, бывшего тореро, страдающего грудью, усадили на стул.
— Открой рот.
Ничего не соображая, он повиновался. Прихлебатель Рамирин вставил ему в рот воронку и начал лить вино.
— Еще бутылку! Еще! Он напьется так, как никогда в жизни не напивался.
Пепе Трепа, мужчина пятидесяти семи лет, без денег и без друзей, задыхался. Он стал брыкаться. Раздался смех. Оп продолжал брыкаться.
— Как лошадь пикадора. Кляча протягивает ноги! Хватайте его за ноги!
Всем было очень смешно.
Родриго запротестовал, когда уже было поздно. Глаза тореро остекленели, вылезли из орбит, он вдруг обмяк. Его отпустили, и он упал на пол. 3олотая мансанилья смешалась с кровью Пепе. Все замолчали в изумлении и страхе, послышался только вздох, будто из мехов вышел воздух.
— Какая чепуха! — сказал Перилья.
— Не может быть! — сказал Хуап Родриго. — Так не шутят.
— Я пошел, — сказал сеньорито Альберто.
Утренний свет проникал в комнату через щели в ставнях, прокладывая себе путь сквозь табачный дым.
— Его убили, — сказал Перилья.
Рот тореро был открыт, крупные желтые, как у лошадей пикадоров, зубы оскалены.
— Не может быть, не может.
Как у лошадей пикадоров.
ПЫЛАЮЩИЙ МЕЧ (Перевод с испанского А. Старосина)
Ему казалось, что он приклеился к гуттаперчевому сиденью своего кресла; и вода в стакане была теплая, и по кабинету летал с жужжанием слепень, и полуботинки страшно жали распухшие ноги. Он опустил мадридскую газету на стол, накрыв бумаги, ждавшие его подписи и те, которые он уже подписал. Повернул голову к балкону, выходящему в поле, и посмотрел на горизонт, утопавший в светло — красном вине сумерек. Пшеница желтела как одержимая, по дороге брело стадо овец, поднимая пурпурное облако.
— Сеньор алькальд велел тебе подождать.
— И сегодня ждать?
— Каждую субботу, пока не придет зима или не наступит ненастье.
— Хоть бы до чего-нибудь хорошего додумался…
Алькальд протянул руку к колокольчику и даже тронул его. Он чуть было не позвонил швейцару и не сказал, что бы жандарм отправлялся к дьяволу или в таверну, но подумал, что у него есть долг, что долг — самое важное для честного человека и что тот, кто находится на высокой должности и не выполняет своего долга, не заслуживает высокой должности. Стадо овец двигалось очень медленно, и облако, которое оно поднимало, становилось постепенно фиолетовым — смеркалось.
— Значит, не играть мне в домино, пока не пойдут дожди.
— Ничего не поделаешь.
— Ну и угораздило же меня…
— Не нужно сердиться.
— А он не может придумать себе другое развлечение? Просто безобразие!
— Ты у него спроси…
Когда он поднимался со стула, у него было ощущение, будто он сдирает со спины пластырь величиной с одеяло. Оп вышел на балкон. Дворики и скотные дворы превратились в черные колодцы. Побеленные фасады были цвета желчи. Четко вырисовывался бычий профиль холма. Пахло высохшим полем, жженым углем, а в роще стоял мрак — мрак, потворствующий греху. Он позвонил в колокольчик и снова уселся в кресло.
Швейцар, входя, отвернулся, чтобы выдохнуть дым последней затяжки.
— Что вам угодно, сеньор алькальд?
— Бенитес здесь?
— Да, сеньор алькальд.
— Пусть возьмет бумагу и карандаш…
— Да, сеньор алькальд.
— …хотя вообще-то нужно было бы взять бич.
— Да, сеньор алькальд.
— Нет, сеньор алькальд; ведь мы живем не в средние века, и позорный столб сегодня — это печать, а современный бич — это штраф.
— Да, сеньор алькальд.
— Лампы зажгли?
— Нет, сеньор алькальд. До десяти станция не дает света.
— Почему?
— Потому что со вчерашнего дня стало светлее, сеньор алькальд.
— Поди на станцию и скажи, чтобы дали свет, а то я всех в кутузку засажу.
— Сегодня луна яркая, сеньор алькальд.
— Тем лучше.
Он встал с кресла и подошел к стойке для зонтиков. Взял свою латунную волшебную палочку, надел черную шляпу с широкими твердыми полями. Швейцар открыл перед ним дверь и согнулся в каком-то странном поклоне.
— Ты бы лучше стал смирно.
— Я не военный, сеньор алькальд.
— А я — военный.
— Да, сеньор алькальд.
— Военный, даже если он и не на действительной, все равно военный, а тебе не нужно говорить, что ты не военный — это и так видно.
— Да, сеньор алькальд.
— Завтра после мессы я отправлюсь на кладбище, а потом ненадолго зайду в канцелярию.
— ЗавтРа воскресенье, сеньор алькальд.
— Завтра я ненадолго зайду в канцелярию.
— Да, сеньор алькальд; только я хотел сходить с семьей половить раков.
— Обойдешься. К тому же ручей пересох.
— В том-то и дело, сеньор алькальд. Бенитес в прошлое воскресенье пятнадцать дюжин набрал.
— Бенитес? Что он смыслит в ловле раков?
— У него большая сноровка, сеньор алькальд.
— Глупости все это.
— Да, сеньор алькальд.
Он мог застегнуться только на первую пуговицу пиджака, поскольку брюки доходили ему до груди. Они были какого-то неопределенного, почти темно — коричневого цвета и пузырились на коленях. На левой руке он носил траурную повязку. Ботинки, носки, галстук тоже были черные. Сорочка белая в зеленую выцветшую полоску. Перстень с красным драгоценным камнем на безымянном пальце правой руки говорил о том, что он вдовеет во второй раз.
Он шагал быстро, насколько это позволяла ему грыжа. Бенитес, увидев его, встал и вытянулся в струнку.
— Хорошо, Бенитес. — Он сделал паузу. — Захвати бумагу и карандаш.
— Я взял.
— Хорошо, Бенитес. Сегодня ты изгонишь из рая всех адамов и ев, которых обнаружишь, и наложишь на каждого штраф от десяти до пятнадцати песет, смотря по тому, кто из какой семьи. Понятно?
— Да, сеньор.
— Алькальд.
— Да, сеньор алькальд.
