Дон Игнасио объяснил ему, что он должен уйти. Она сказала: «Пойди к нему», — а он ответил: — «Нет». И не пошел. Вместо этого обошел нескольких хозяев поблизости, предлагая обрабатывать их землю, и повсюду получил отказ; некоторые даже и не спрашивали, сколько ему лет. Тогда Доминго хорошенько наточил свои инструменты, тщательно смазал их и спрятал в шкаф, завернув в старые тряпки.

Он и теперь еще продолжал просыпаться на рассвете, но поднимался только через два часа, потому что хозяйку раздражало его хождение, словно он был сумасшедший. Едва дождавшись поджаренного на оливковом масле хлеба с чесноком да стаканчика вина, он торопился уйти из дому, как будто у него было множество дел. А сам сидел на солнце, читая газету, взятую у приятеля, или прогуливался в сопровождении все время отстававшей Амелии до того места, где раньше был цветник. З^атем Д° обеда сидел у источника. Вечером снова грелся на солнце, опять немного гулял, потом ужинал в местном баре, выпивал немного вина. Если Амелии удавалось сэкономить немного, они шли в местное кино, открытое по средам, четвергам, субботам и воскресеньям.

В воскресенье, после мессы, он шел на небольшой пу стырь, где по утрам мальчишки устраивали что-то вроде соревнований по авиамоделизму. Стоя в толпе зрителей, Доминго смотрел, как с нудным воем, напоминающим звук механической пилы, кружились в небе модели. Иногда одна из них (О Хулио, мальчик мой!) входила в пике и врезалась в землю. Вечером он опять сидел в баре, особенно людном по воскресеньям, наблюдая за мальчишками, толпившимися у бильярда и настольного футбола, и слушал по радио шумные футбольные репортажи. И почти никогда не возвращался домой раньше девяти. А если это случалось, то он доставал свои инструменты, раскладывал их на кровати и сидел так какое-то время, глядя на них. Однажды утром, не предупредив жену, Доминго вышел из дому, спрятав под пиджаком серп. Он пошел в горы и жал там дрок, пока не выбился из сил.

Но этот весенний день ничем не отличался от других. Может, небо было чуть чище да пейзаж ярче после дождя. Стрижи летали, как листья на ветру, и свет был такой яркий, что больно было смотреть на изумрудную зелень пшеничных полей. Он дошел до придорожной гостиницы с цветной черепицей и белыми стенами. «Добро пожаловать в Лас Пальмарас» — гласил криво прибитый плакат при входе. Молодой мужчина и блондинка в темных очках любезничали на пустой солнечной террасе. Ключи от машины цвета сливок, оставленной на стоянке, лежали на столе, между портсигаром и зажигалкой. Из приемника, включенного на всю мощь, неслись рыдающие звуки музыки. Облокотившись на прилавок, официант в белой куртке пристально смотрел на старика. «Добро пожаловать в…» Доминго отвел глаза и двинулся дальше.

По шоссе проносились длинные, с мягким ходом автомобили и спортивные, с урчащими моторами, священник на мотороллере, «кадиллак», «фиат», «ягуар», грузовик, оставляющий за собой следы масла и клубы противного черного дыма. «Пежо», «опель — капитан», «форд», еще «форд», полицейский на мотоцикле, туристский автобус, красный, огромный и рычащий, как зверь. В лужах на обочине дороги отражалось голубое небо и голые тонкие ветви платанов.

Он сошел с дороги. Остановился у кювета, лицом к пшеничному полю, которое пересекали стальные мачты высоковольтной линии. Между деревьями паслось стадо овец. Ниже, направленное прямо к центру города, проходило еще одно шоссе, сверкавшее на солнце, как лезвпе ножа. По нему от города и к городу, словно мыши, бежали машины — маленькие, темные, юркие. З^а шоссе снова виднелись зеленые поля, потом серые корпуса новых домов и среди них — огромный кратер стадиона. А дальше — город, пепельно-серая пелена тумана, фабричные трубы и поблескивающие окна — огромное скопище разбросанных в беспорядке геометрических фигур, дымящихся, словно остатки пожарища. К аромату пшеничных полей примешивался запах выхлопных газов.

Все, что случилось потом, напоминало замысловатый фокус. Он взглянул на жену, которая шла по шоссе в каких-нибудь ста метрах от него. Потом, сощурившись и приложив руку козырьком к глазам, засмотрелся на стрижей, в своем стремительном полете похожих на падающие бомбы. Когда же он снова взглянул туда, где ожидал увидеть Амелию, то увидал лишь сгрудившиеся автомобили, из которых, хлопая дверцами, выскакивали люди. Доминго подбежал, запыхавшись, и очутился перед плотно сомкнутыми спинами. Он попытался пробраться между охотничьими куртками, «канадками», «американками», светлыми весенними пальто, но получил удар локтем в живот. «Не напирай, старик». На мгновение ему удалось увидеть Амелию, лежавшую, словно мешок с тряпками. Полицейский записывал показания. До него донеслось: «Она и после сигнала продолжала идти. Я тормозил, тормозил… Она, должно быть, сумасшедшая»… Прежде чем его оттолкнули назад, он успел тронуть полицейского за рукав. Тот обернулся — блестящие глаза, усики, словно приклеенные над губой, — и, не глядя на Доминго, отрывисто бросил: «Назад. Назад. Отойдите. Не понимаете, что ли, вы можете на нее наступить?» И, понизив голос, добавил: «Поднимите». Расступившаяся толпа оттеснила Доминго. Снова все заслонили широкие спины. «Осторожно. Коврик…» — «Нет ни коврика, ни подстилки».

Толпа раздалась, и машина отъехала. Полицейский положил свой блокнот в карман кожаной куртки. «Давайте расходитесь. II так движение остановилось». II умчался на мотоцикле вслед за автомобилем. Натягивая перчатки, зажав в Зубах сигареты, собравшиеся расходились по машинам, громко обсуждая происшествие. Захлопнулись дверцы, и машины, сигналя, одна за другой тронулись с места, как после окончания спектакля.

Он остался один, устремив взгляд на поворот дороги. По том собрался было пойти следом, но грузовик с досками проехал мимо, чуть не задев его. Рабочие, сидевшие на досках, дружески помахали ему. Он присел на камень под деревьями. «Участки, приобретенные для повой городской богадельни», — где-то прочел он однажды. «Добро пожаловать в…» Он смотрел на следы шин, на лужицу, застывшую, словно густая красная глина.

Мальчик на велосипеде остановился у края дороги и что-то прокричал ему. Старик, не шелохнувшись, поднял на него непонимающий взгляд. Мальчик снова крикнул. Он спрашивал, куда попадет, если будет ехать все время прямо.

По тропе, с трудом одолевая подъем, ползет велосипедист. На никеле руля вспыхивает еще невысокое солнце. В листве тополей с обеих сторон по — утреннему бойко гомонят птицы. Высоко в небе повисли жаворонки. Ветер ворошит заиндевелую хвою сосен. Кажется, рассвет растолкал гору ото сна, и вот теперь она потягивается всем своим исполинским телом.

Велосипедист подскакивает на камнях. Он пригнулся к рулю, тяжело дышит, бараньего меха шапка сползла на уши, вельветовая куртка задралась на спине, ходуном ходит в такт движению.

С вершины горы, где средь камней притулилась лачуга Габриэля, казалось, что велосипедист вертит педали на месте. Во всяком случае, так казалось Габриэлю. Он сидел на ступеньке, привалясь спиной к двери, слезящиеся глаза его неотрывно следили за медленно ползущей вверх фигуркой велосипедиста. Внизу под ним по склону лепились домики с красными черепичными крышами, ярко белели в утренних лучах мазанные известкою стены, щурились из-за створок ставен подслеповатые оконца. Тонкий шпиль церкви, как мачта, вонзался в небо. Уже звонили к заутрене: удары колокола, сливаясь с эхом, точно гигантское покрывало, окутывали долину и, возносясь кверху, гулко отдавались в ушах Габриэля.