Манолито протянул двадцать дуро. Дионисио видел руки Эсекиеля: красные, с обгрызенными ногтями. Рука Эсекиеля взяла деньги. «Его» двадцать дуро. Эсекиель пощупал их и посмотрел на свет.

— Пошел вон, шельмец! — взвизгнул он. — Вон отсюда, пока я не вышвырнул тебя пинком!

Дионисио недоумевающе заморгал. Солнечный свет тонкими лучами пробивался сквозь груду коробок с печеньем. Толстая черная крыса шныряла за горами из мыла.

— Пошел вон, говорю тебе! Ты думаешь, меня можно обмануть! Это меня-то! Нет, меня не проведешь! Эти деньги так же фальшивы, как душа Иуды!..

Долго еще кричал Эсекиель. Дионисио хотел подняться и выглянуть из-за прилавка. Но в воздухе лавки было что-то удушающее — то ли запах перца, то ли мыла, то ли специй, и у Дионисио закружилась голова, тошнота подступила к горлу, глаза заслезились, словно от дыма. Колени стали ватными.

Наконец послышалось звяканье дверного колокольчика. Манолито ушел.

Из своего маленького окошка он видел черепичную крышу замка, увитого зеленым плющом, один из двух каменных гербов и балкон, дверь которого время от времени открывала жена сторожа Грасиана, чтобы проветрить помещение. Через открытую дверь он часто смотрел на большую мрачную картину. И чем больше он вглядывался в нее, тем чаще она лишала его покоя, преследуя, точно наваждение. Картина очаровала его много лет назад, вернее, ослепила его своей яркой мрачностью. Потом, с годами очарование исчезло, однако осталась привычка смотреть на нее. Какая-то упрямая сила заставляла его вновь и вновь вглядываться в картину всякий раз, когда сторожиха настежь распахивала балконную дверь. Он давно уже изучил своим жадным взором изображенного на полотне человека с поднятой вверх рукой: его бледное чело, черные глаза и длинные волосы. Поднятая вверх рука не угрожала и не умиротворяла. Она молила о чем-то. Молила смиренно и настойчиво. То была бесконечная, безнадежная мольба, от которой по телу пробегала дрожь. Иногда картина снилась ему во сне. Ему так хотелось увидеть ее вблизи! Но он ни разу не был в замке, потому что предпочитал не обращаться с просьбой к Грасиану, существу нелюдимому и малоприятному.

Нередко он шел к реке и смотрел на воду. При этом у него почему-то возникало такое же чувство, какое он испытывал, глядя на картину, висевшую в комнате с балконом. Глубокой осенью, когда становилось холодно, он спускался в овраг, уходил как можно дальше от селения и долго смотрел на реку, бегущую меж камышей и желтого дрока.

Он жил в самом конце улицы Бедняков. Все его имущество составляли черный баул, обитый железом, с несколькими книгами и кое — какой одеждой да галстук, завязанный узлом на черных железных прутьях кровати. Когда-то — давным-давно — он надевал его по воскресеньям, отправляясь к мессе. Теперь галстук висел в изножье кровати, словно тряпка. Словно пес у ног Beau Geste — того самого, который хотел повторить участь викингов… Ах, как давно читал он «Beau Geste», черт бы побрал этот прогнивший мир! «Благодетельница, можно мне почитать эту книгу?» Он входил на цыпочках в библиотеку Великой Благодетельницы. Благодетельница была костлява, но богата. А он, наипризнательнейший сын прачки, был ее любимцем. «Пажом», думал он теперь, натягивая сапоги и глядя заплывшими с похмелья глазами на тряпку, болтавшуюся на спинке кровати. Мир одряхлел и задыхается, словно задушенный вот этим засаленным галстуком.

Он приехал в селение молодым и красивым. Во всяком случае, так говорили про него старухи.

— До чего же красив наш новый учитель. Всегда причесан, на ногах — модные ботиночки! Просто прелесть! И полон, разумеется, самых лучших намерений!

Теперь все не так! Теперь о нем ходит дурная слава. Он Знал, что они просили другого учителя и ждали, когда его сменят. Но пока им приходилось мириться с тем, что у них было, потому что в эту проклятую дыру приезжают или в порядке наказания, или такие же глупцы, как он, полные веры и «самых лучших намерений». Герцог и тот сюда не заглядывал: его замок гнил и разрушался вместе с большой картиной, на которой молила о чем-то поднятая вверх рука. Он приехал сюда более двадцати лет назад, преисполненный наивных надежд. Ему казалось, что он явился в этот мир для того, чтобы самоотверженно служить человечеству. Быть может, искупить чью-то вину… А может, защищать дело, обреченное на провал. Тогда галстук не висел на прутьях кровати, зато на стене красовался диплом.

Теперь о нем ходила дурная слава. Иногда он вдруг как безумный взбегал на вершину холма, чтобы насладиться свистом ветра, напоминавшим ему далекие паровозные гудки, которые он так любил слушать в детстве.

В то утро лил дождь и в окошко заглядывало серое небо. «Хоть бы сюда ветер подул!..» Но ветер уносился к реке. А он пускался за ним вдогонку, оставляя то тут, то там следы дырявых сапог. Или же делал зарубки на стене. Что они означали? Часы? Дни? Сколько рюмок он выпил? Сколько дурных мыслей его посетило? «Человек не замечает, как он меняется, как вырастает, стареет, становится совсем другим. Перемены происходят в человеке так же медленно, как образуется трещина в скале от постоянно капающей воды». Время, проклятое время сделало его таким.

— Каким таким? Что во мне плохого? — хохотал он.

Он вставал поздно и ничем себя не утруждал. Ни занятиями в школе, ни заботами об учениках. Правда, он порол их и делал это с наслаждением — возможно потому, что другие радости были ему недоступны.

Он давно не читал газет. Политика, события, эпоха, в которую он жил, не волновали его. Не то, что раньше. Раньше он был страстным защитником людей.

— Каких людей?

Вероятно, таких, каков он сейчас. Но он не находил сейчас в себе никаких достоинств. Само слово «достоинство» стало для него таким же пустым, как и все остальные. Когда он пил анисовую водку — вино он не признавал, оно ему не нравилось, — весь мир вокруг преображался. Но только вокруг, а не в нем самом. Ему казалось, что он мягко ступает по белым облакам, натыкаясь на призраки мертвецов, только внешне похожих на детей.

«Я приехал сюда, уверенный, что найду здесь детей, а встретил человеческих головастиков, злых, усталых, разочарованных еще до того, как они обрели разум». По дороге в таверну он громко восклицал:

— Разум? А что такое разум? Ха, ха, ха!

Но его вялый смех звучал безрадостно, тускло. Каждый раз, когда старухи слышали, как он разговаривает сам с собой, они качали головами и искоса поглядывали в его сторону.

— Совсем спятил!

Это были те же старухи, в черных вонючих платьях, которые прежде называли его красивым. Или нет, другие, но точьв — точь такие, как те, что ныне уже гниют в могилах.

Теперь он даже не замечал их вони, которая прежде так оскорбляла его.

— Оскорбляла меня? Оскорбляла? А что такое оскорбление?

Дойдя до конца улицы, он свернул за угол. Ватага босоногих мальчишек налетела на него, точно ураган. Э^т0 были пяти — шестилетние сорванцы, и они чуть не сшибли его. Они частенько поджидали его на углу, чтобы сбить с ног, а потом убежать, смеясь и выкрикивая прозвища, которых он не понимал. Дождь все лил, и грязь забрызгала их тоненькие, как жерди, ноги, текла по худеньким рукам, которыми они прикрывали смеющиеся рты.

Покачнувшись, он обругал их и пошел своей дорогой: пропустить первую рюмочку за завтраком.

Через открытую дверь таверны были видны быки, бродившие по лугу. От дождя их черные бока блестели, словно панцири громадных скоробеев. Сквозь тучи кое — где пробивалось солнце, словно бросая вызов свинцовому небу. З^емля покраснела от дождя, а там, дальше, виднелась такая же красная трава. Скоро наступит самый жаркий месяц: зной иссушит влагу, спалит сочную зелень. Быки будут вздымать пыль копытами и бодать рогами солнце. Как всегда. Пастух распластался на гребне каменной стены, словно лягушка. И непонятно было, как ему удается удержаться, сохраняя неподвижность. Его можно было принять за камень.