Потом уже никто больше не давал мне работы. Так прошли два самых длинных года в моей жизни. Первый из них я жил на деньги, которые мне удавалось одолжить. Потом просил у кого-нибудь пальто и костюм и отправлялся в кафе в надежде заключить контракт хотя бы на один спектакль в Гвадалахаре или Аранхуэсе, чтобы быть сытым на следующий день.

Я изо всех сил старался убедить своих собеседников, что мне аплодировали в Риме, Париже и Буэнос — Айресе, что меня наградили медалью, что со мной были дружны все тогдашние знаменитости. Напрасно. Молодые люди, завсегдатаи кафе, не желали меня слушать, их интересовало одно: где бы раздобыть денег. Старики же вроде меня лишь рассказывали о своих триумфах. Почти все они были моими коллегами, но настоящей славы никто из них не изведал. Я подумал, что в этом кафе одинаково достоверно звучат мои воспоминания и их вымыслы, и сомнение вновь закралось в мою душу. Неужели я пользовался успехом? Ведь теперь мне дарят одежду, платят за мою чашку кофе, из сострадания предоставляют жилье. Некоторым из этих стариков, наверное, жилось куда легче. Не узнай я славы, меня ожидала бы судьба Этих несчастных, болтающих о давно минувших временах, которые теперь никого не интересуют.

Один молодой журналист решил, что моя жизнь могла бы стать прекрасной темой для его статьи. Я поделился с ним воспоминаниями о Герреро, Метерлинке, Цаккони… Он написал о несправедливости, жертвой которой я стал. Ему ответил какой-то писатель. В течение недели только и было разговоров, что обо мне, и я носил в кафе газетные вырезки. Все начиналось сначала. Оказывается, я действительно был знаменитым.

В мою честь дали благотворительный спектакль с участием нескольких моих друзей и каких-то странных юнцов, которых я никогда прежде не видел. После концерта я рыдал в объятиях старого дона Хасинто Бенавенте. Публика стоя аплодировала нам. У знаменитого писателя дрожали руки. А я, увидев, как в зале зажигаются огни и все поднимаются со своих мест, а некоторые, продолжая аплодировать, приближаются к сцене, потерял сознание.

На деньги, вырученные от спектакля, я расплатился с некоторыми долгами, купил себе два костюма, пальто и четыре дня ходил сытый. Потом меня поместили в этот приют для престарелых актеров. Нас здесь семеро, и сейчас все мы равны, хотя раньше кто-то из нас был больше знаменит, а кто-то меньше. Все мы одинаково бедны, сморщенны. Всем нам дают одну и ту же чесночную похлебку, чечевицу и лапшу.

И хотя мы не могли бы теперь заучивать роли, нам вполне хватает памяти, чтобы после каждой партии в домино воскрешать прошлое. Воспоминания тускнеют с каждым днем. По крайней мере мои. С каждым днем я все больше похожу на этих стариков — неудачкиков и с каждым днем все больше убеждаюсь, что все мои встречи со знаменитыми людьми, мое богатство, женщины, мой триумф на сцене всего лишь плод моего воображения. А действительность — это партия в домино, приютская комната в теплых лучах солнца, чесночная похлебка да мои рыбки, гоняющиеся друг за другом.

С одинаковым безразличием вспоминаю я о почестях, которые мне воздавали когда-то, о пурпурной кардинальской мантии, в которую я облачался на сцене, или о том давнем сне, в котором я был принцем некой восточной страны. Не все ли равно, о чем вспоминать, если приютская комната да несколько лет жизни — это все, что мне осталось. Откинувшись на подушку, я думаю о партии в домино, либо о том, как впервые меня поздравила донья Мария, либо о поцелуе, пахнущем печеными яблоками.

Сквозь занавеску пробиваются ласковые лучи февральского солица, освещая стены моей комнаты и грубую сосновую мебель. Здесь же стоит кресло — качалка, где я отдыхаю во время сиесты. Когда я начинаю дремать, я особенно ясно понимаю, что никогда не был знаменитостью, что там, в городе, как и в тысячах других городов, люди работают, любят, страдают, смеются, думают, но никогда не говорят обо мне.

Сиеста кончается в четыре часа, пора начинать партию в домино. Но как раз сегодня произошел неприятный случай, нарушивший весь распорядок дня. Инохоса рассердился из-за вчерашней партии и теперь не хочет играть. Нужно пойти За Родригесом и уговорить его быть четвертым.

Родригес наотрез отказывается. Он не любит домино, ему больше нравится читать. Особенно после того, как его внук, став артистом, прислал ему две книги, купленные на первое жалованье. Тогда мне поручают уговорить Инохосу. Это трудная миссия, потому что Инохоса страшно упрям. Он угощает меня глотком апельсинового напитка, который держит в своем шкафу, и в конце концов я его уламываю. Вместе мыт спускаемся в зал. Нас встречает всеобщее ликование. Вчетвером мы придвигаем стол к окну, поближе к солнышку.

Никто в мире так и не узнает, что мы сидим здесь и играем в домино. Ни Герреро, которая давным — давно умерла, ни Бенавенте, ни Цаккони… Ну что за напасть, вечно мне попадается эта шестерка — дубль! Был бы я королем восточной страны, упразднил бы ее вовсе. А ведь это хорошо, когда память слабеет, хотя ролей уже и не выучишь. Зато жизнь постепенно сводится к партии в домино. И тебе почти никогда не бывает грустно, потому что ты почти никогда не вспоминаешь о более счастливых днях в твоей жизни.

Инохоса ставит три — шесть, и я могу наконец избавиться от своего злополучного дубля. Мы перебрасываемся несколькими словами, партия продолжается.

Было ровно пять минут первого, когда солнце начало пробиваться сквозь высокие окна. Уголком глаза Лукас сразу же увидел его и, не отрываясь, стал следить за тем, как солнечные лучи заливают витраж. В первую неделю этого месяца, если дни стояли погожие, солнце вело себя по — особому. Сначала его косые лучи лишь слегка касались витража, но не проходили насквозь, а словно растворялись в нем. И тогда на стекле во всем своем целомудрии и прелести являлись древние узоры из пыли и крохотные цветы из грязи. «Психоанализ стекла», — думал Лукас. Громадное окно находилось высоко над столами. Вокруг все дрожало от стука пишущих машинок, отовсюду доносились гнусавые голоса начальников отделов, которые разглагольствовали о бланках и служебных документах. А Лукас тем временем присутствовал при свидании своей мысли с таинствами витража.

В десять минут первого он поднял голову и посмотрел на окно. Загадочный лик стекла постепенно исчезал. Открылась полоса синего неба. Яркое солнце освещало здания на противоположной стороне улицы. Кусочек мира глядел в прямоугольник окна, на крашеных железных крышах, металлических антеннах и медных проводах ослепительно блестели солнечные лучи.

— Вас вызывает к себе управляющий.

Часы на руке показывали около пятнадцати минут первого. Прелестные рисунки из грязи и пыли почти совсем исчезли, теперь узкий луч света, подобно мечу, пронзив стекло насквозь, леячал ярким бликом на дремлющем столе Лукаса. «А меня, как на грех, вызывают. Не пойду и все тут!»

— Хорошо, сейчас, — ответил он сухим чиновничьим тоном.

Лукас посмотрел вокруг. Все тот же мертвенный свет флюоресцентных ламп. Монотонный стук. Ротаторы, скоросшивательные, счетные машины, пишущие машинки, люди-машины, чтобы отвечать, информировать и дезинформировать, люди — машины, чтобы лизоблюдничать — преуспевать, чтобы преуспевать — тупеть — командовать, люди — машины, чтобы не думать, люди — почти — вещи, люди — машины — для — приветствия, люди — «чего изволите?» — «разрешите?», люди — справочники, люди — промокашки, люди — конторские — бланки, люди — должности-оклады… Людей не было, была шестерня гигантского вращающегося механизма. Освещенная теми же лампами дневного света. Лукас слыхал от кого-то, что в воздухе рассеяны крохотные частички стекла. Отражаясь в них, солнечный свет становится еще ярче, ослепительней.

— Вас настоятельно просят сейчас же явиться в кабинет.