Кривой Мигель не задавал себе лишних вопросов. Жил, потому что находил в себе силы терпеть эту жизнь, а если бы бог лишил его мужества, все давно бы кончилось. Однажды у него был разговор с товарищем по работе. Тот, хотя и сильно уставал к концу дня, вечером шел заниматься. Делал он это ради детей, которые уже учились в школе, и ему было стыдно, что он не умеет читать. Жена его с утра до ночи гладила белье, эта работа иссушила ее легкие, и по ночам она кашляла.

— Нельзя сдаваться, Мигель, это главное. Ты же полон обид, а это ни к чему хорошему не приведет, разве что однажды…

— Проповеди оставь при себе. Мне они ни к чему. Я знаю, чего хочу. А тебе следовало бы стать священником. Ты бы тогда…

— Пойми меня. Уж так ты устроен, что никогда не сможешь быть счастливым…

— II ты им будешь вместо меня, да? Только не говори мне о доброте. Если не я их, то они меня. Надо ничего не бояться и поменьше болтать, приятель. Родился я бесправным и ничем никому не обязан. Люди меня уважают, потому что я сильный. Меня боятся. А когда я был маленьким, все было наоборот. Ты не поверишь, но я смирился со своим несчастьем. Как тебе нравится мое прозвище? Тебе оно ничего не говорит, зато мне…

С Хуаной он познакомился в портовой таверне. Она жила с хозяином. Выглядела еще неплохо. Крепкотелая, черноволосая, с продолговатыми глазами. Много раз они разговаривали украдкой, и однажды ночью она ушла к нему. Матери с первого дня Хуана не понравилась.

— Она тебе принесет несчастье, сынок. Такие всегда приносят несчастье, а ты мог бы найти честную женщину, ты ведь еще молодой…

Мигель подумал, что его сестра тоже принесла кому-то несчастье, а жила очень хорошо. Он знал об этом от соседок, так как не видел ее уже много лет… Иногда она приходила повидаться с матерью, но всегда, когда его не было дома. Он догадывался о ее приходе, потому что в тот день обед готовился получше да у матери появлялось новое платье или туфли.

Хуана была очень чистоплотная. Целый день наводила порядок в двух их маленьких комнатах. Купила занавески на окна и распятие в спальню. Мигель не спрашивал, любит ли она его. Она ему нравилась, а остальное его не интересовало. Он ни с кем не говорил о Хуане, и никто его о ней не спрашивал. Теперь он любил рано приходить домой и, усевшись у окна, смотреть своим единственным глазом на играющих детей. Пальцы Хуаны перебирали его волосы, и он чувствовал рядом ее еще молодое тело. Мигель стал более приветлив с людьми. За глаза о нем судачили:

— Кривого-то подменили. Вот что значит женщина — сразу размяк сухарь.

Наверху⁷, на строительных лесах, Кривой Мигель чувствовал себя счастливым. Время уже не тянулось, как раньше: он знал, что кому-то нужен. Сверху все кажется меньше и проще. Он больше не жаловался, плечи не болели от тяжестей и канатов. Сильными руками он крепко держал веревку. Не сбиваясь с ритма и не теряя времени на бесполезные разговоры, поднимал блоки, ведра и мешки с цементом. В эти чудесные часы Мигелю казалось, что тело его совсем не знает усталости. Надо было заработать побольше, чтобы хоть немного выбраться из нужды.

Однажды осенним вечером, подходя к дому, он увидел, что Хуана ждет его у окна. На ней был новый костюм. Как всегда, Мигель поцеловал ее. Он почувствовал запах деше вого бриллиантина и стал молча снимать пиджак. Была суббота, он принес получку за неделю. Вынув деньги из кармана, Мигель положил их на ночной столик. Хуана следила за ним взглядом, потом вдруг поднялась и сказала:

— Я должна идти, Мигель, мне нужно уйти. Если я останусь, то не принесу тебе ничего, кроме огорчений. Я должна уйти сейчас же.

— Но уже поздно, ты могла бы уйти и завтра. А сегодня сходили бы в кино.

— Нет, сегодня, не знаю, решусь ли я на это завтра. Ты мне нравишься и всегда был добр ко мне. Я тебе говорила, что когда-нибудь это случится, помнишь, говорила?

— Помню. Но что ты хочешь? Я к тебе привык и, хотя я всегда жил один, теперь не знаю, что мне делать. Вероятно, со мной ты не стала счастливой?

Хуана тяжело переживала эту сцену. Она знала, что Мигель страдает, но все было кончено. Надо быть твердой. Если она останется здесь на ночь, завтра уже не смоя «ет уйти.

Да и тот, другой, с полудня ожидал ее с друзьями в таверне. Мигель присел на кровать. И почувствовал, что сейчас заплачет. Все-то у него кончается, едва начавшись, — дружба, любовь, мечты. Он вспомнил слова матери: «Она тебе принесет несчастье, сынок; такие женщины всегда приносят несчастье…»

Он все еще сидел на кровати, когда Хуана окончила укладывать свой картонный чемодан. Мигель провел рукой по ее волосам и снова почувствовал рядом тепло ее тела. Он хотел обнять Хуану, но сдержался. И не знал, что сказать ей. Ни просьба, ни упрек не сорвались с его губ. Он снова был одиноким и отверженным, как в детстве: «Ты никогда не будешь счастлив, Кривой. Ты полон обид».

Всегда один, сколько он помнил себя, но Мигель не задавал себе вопросов, да и не мог бы ответить ни на один из них. Так было с детства, когда нужно было подниматься на рассвете, чтобы помогать отцу, но теперь выносить одиночество было труднее. Он уже немолод, да и душой стал мягче. Наверное, надо что-то сделать, хоть что-нибудь, а он спокойно сидит на кровати. Мать спала в соседней комнате, он слышал ее затрудненное астмой дыхание.

— Что ты будешь делать, Хуана? Работать как лошадь, плакать от обид да терпеть нужду?

— Я все понимаю, Мигель, но я должна идти. Он меня ждет, ждет уже несколько часов. Мне так же тяжело, как и тебе, Мигель. Прощай…

В понедельник Кривой Мигель пришел на работу. С сорокаметровой высоты лесов все кажется маленьким. Тело устало, руки потеряли ловкость.

— Осторожнее, Мигель…

— Тебе-то что? Разве я плохо работаю? Так что помолчи. А если тебе страшно, поищи другую работу. Я не боюсь упасть, я моложе тебя и знаю, что о моей матери некому позаботиться, кроме меня…

Мигель почувствовал, что щеки у него стали мокрые. Небо было затянуто тучами, но дождь не шел. «Уж не плачу ли я», — подумал он и взглянул на стоявшего рядом товарища.

— Надо кончать работу, дождь начинается, — заметил тот.

Кривой Мигель сжал его руку и сказал, словно издалека:

— Дождь пойдет, когда на то будет воля божья, а сейчас это мои слезы. Разве такому человеку, как я, нельзя и поплакать хотя бы раз?

Дождь, смочивший леса, пока еще только примеривался, не решаясь начаться по — настоящему. Дети, шедшие в школу, прыгали и гонялись друг за другом; отсюда они казались совсем крошечными. Когда их рубашки промокли, они спустились с лесов. Было начало осени, понедельник, девять часов утра.

Я оставил сиену, потому что у меня ослабла память и я больше не мог заучивать роли. Однако ослабла она не настолько, чтобы я забыл, как я был королем некой восточной страны, с каким успехом проходили мои выступления в самых знаменитых театрах Испании и Америки, как я встречался с Марией Герреро[25], Бенавенте[26], Цаккони[27] и со многими другими.

Еще я помню, как однажды увидел павлина. Он распустил свой хвост, а когда снова сложил его, перед моим взором возник фантастический парк, весь в серебре, окутанный музыкой, словно бархатом. По парку гуляли женщины в прозрачных одеждах. Я влетел в этот парк как на крыльях. Впервые в жизни я летал. Парк не имел ничего общего с садом дяди Херонимо в Посуэло. Гигант, облаченный в зеленое шелковое платье, держа на голове огромный сосуд с золотистой водой, приблизился ко мне и все объяснил.

Оказывается, мой отец был королем той волшебной страны. Но ему гак и не удалось занять престол, потому что моя мать ни за что на свете не хотела, чтобы он бросил свои мастерские. Так оно и было. Я хорошо помню, как мать говорила: