Однако у Нарро, который теперь уже понял, к чему клонит Бони, возникла мысль проучить друга.

— Так ты говоришь, в кольях таилась опасность? В кольях всегда таится опасность, нам-то это хорошо известно. Теперь послушай, что произошло дальше: потому что я тоже знаю Э, ту историю. Хозяин, предупрежденный предсказателем, вырвал из земли один из кольев и переломал ребра садовнику, чтоб впредь был умней. Как видишь, опасность угрожала не богачу.

— Отлично, но дело было совсем не так. Опасность грозила вовсе не садовнику, а хозяину, против которого уже замышлялось злодейство. В те дни должны были прийти корабли, нагруженные шелками и прочими дорогими товарами, принадлежащими хозяину сада и составлявшими половину его богатства. И вдруг он получает известие, что корабли попали в страшную бурю, половина его состояния утонула, а он остался без кораблей и без товаров. На самом деле это была неправда. Этот ложный слух пустил все тот же купец — враг хозяина сада. Узнав о том, что его хитрость с деревом обнаружена, он придумал новую. На этот раз все получилось, как он задумал. И знаешь, с помощью все того же дерева! Хозяин сада впал в отчаяние. Он считал себя разоренным и почти лишился разума. Взяв веревку, он спустился в сад, накинул петлю себе на шею и повесился. И как ты думаешь, где? Как раз на одном из кольев. Каково? Случайность это или нет, но он повесился на одном из тех кольев, которые были сделаны из злополучного дерева. Видишь, как ни вертись, от судьбы не уйдешь.

— Особенно если ты дурак.

— Называй его как хочешь, но ты должен признать, что есть в жизни человека вещи, над которыми стоит призадуматься.

— Конечно, например, над тем, что ты…

— Это я знаю… Но он-то отправился на тот свет. Уже потом узнали, что сообщение было ложным, что его послал тот самый торговец — враг хозяина, но было поздно. Бедняга уже висел: голова набок, язык наружу, глаза выкатились, а на лице застыла такая гримаса, что смотреть жутко. — Бони подробно описал удавленника, зная, какое впечатление это про изводит на Нарро. — Вот видишь, как сбываются пророчества! Поэтому я и говорю: проверь хорошенько, не осталось ли веточки, щепки, а то занозишь себе ногу, как Хуан до Грос, получишь заражение крови и через пару дней отправишься богохульствовать на тот свет, потому что…

Старый Нарро не дал Бони договорить. Встал, трижды послал его, по известному нам обыкновению, ко всем чертям и оставил приятеля наедине с историей о глупом богаче, который повесился по чьей-то злой воле.

Однако, когда Бони ушел — даже не попрощавшись, — старый Нарро обыскал весь двор. А потом позвал невестку:

— Посмотри хорошенько, не осталось ли какой щепки от смоковницы. Если найдешь, подбери и брось в печь. Смотри как следует!

Внизу, у самого берега моря среди садов и рисовых полей, стояла ферма. На ней жили мой дядя, моя тетя и трое их сыновей. Все они занимались земледелием.

В детстве я подолгу гостил у них. Мне нравилось на ферме — меня там баловали, как маленького, — и при всяком удобном случае я просился туда.

Судьба моей матери сложилась лучше, чем судьба ее сестры. Мать удачно вышла замуж, и я имел возможность учиться в школе, а потом завершить образование. Но я навсегда сохранил привязанность к ферме, к ее обитателям, особенно к своим двоюродным братьям, и никогда не забуду проведенных там дней. Я любил тетушку, как родную мать, а своих двоюродных братьев, которые были старше меня, — как родных братьев. Они тоже любили меня и относились ко мне, как к младшему брату — чуть — чуть снисходительно, покровительственно.

Помимо этого, ферма означала для меня солнце, воздух, отдых от занятий и привольную жизнь.

Вот почему все свое свободное время я проводил на ферме, подолгу гостя там.

Гораздо позже, уже кончив учиться, я не раз навещал старый дом. При этом особое удовольствие мне доставляло воскрешать в памяти события прошлого и беседовать с теми, кто еще остался в живых. Ферма теперь мало походила на ту, которую я знал прежде и к которой был так привязан: она напоминала мне поле после сражения. Да и от тех, кто обитал в ней, кто пережил трагедию, остались лишь тени.

Именно в эти дни я больше всего думал о Кико: вспоминал его, особенно его трагическую смерть. И сквозь призму Этих воспоминаний видел то, чего раньше никогда не замечал и от чего мне становилось очень грустно.

Один из моих двоюродных братьев отличался от всех остальных. Он был старшим, и звали его Кико. У нас на Эбро принято это сокращенное имя от Франсиско. Слабоумный Кико был неполноценным не только умственно, но и физически. Одна нога у него была короче, с вывороченной вытянутой ступней, словно дополнявшей недостающую длину, с чуть согнутыми пальцами, на которые он опирался при ходьбе.

Ступая, он как бы проваливался в яму, а потом вытаскивал оттуда ногу, словно падал на каждом шагу.

Кико был высоким, сильным, но грубым и неотесанным. Лицо его было изрыто оспинами, нижняя губа толстая и слегка отвислая. Иногда с нее тонкой нитью стекала слюна.

Мой кузен стойко переносил любое физическое страдание. Помню, однажды, срезая огромным серпом пучки риса, он порезал себе ногу до самой кости. И хотя рана была глубокой и из нее хлестала кровь, Кико не издал ни единого стона. Он не стонал ни когда пришел, истекая кровью, ни потом, когда рану обрабатывали солыо и уксусом — так на ферме обычно лечили людей и животных.

Долгое время он волочил свою больную ногу. С открытой, незабинтованной раной влезал в грязную воду, а потом пальцем выковыривал из раны грязь.

Мой кузен был заядлым курильщиком. В этом состоял его единственный порок и, думаю, единственная радость, которая скрашивала ему жизнь. Он не выпускал трубки изо рта с той минуты, как просыпался, и до самой ночи, откладывая ее в сторону, только пока ел. Трубка висела на его толстой губе, с которой иногда тонкой нитью стекала слюна. Он вытирал ее рукой. Если же он забывал это сделать (особенно за едой), ему напоминал об этом суровый окрик отца или одного из братьев:

— Утрись, Кико!

Тогда Кико поспешно вытирал рот, словно стыдясь и вместе с тем обижаясь за напоминание, особенно за топ, каким оно было сделано. Несмотря на грубость и неотесанность, мой кузен, вероятно, был очень раним.

Когда у Кико кончался табак, он беснопался. Ничто больше не приводило его в такое отчаяние. Он мог не есть, не пить, но не курить не мог. Кико приходил в ярость: ругался, угрожал самым страшным и говорил, что повесится. Впрочем, этой последней угрозой он пользовался даже в тех случаях, когда бывал разъярен и не так сильно.

Не знаю, видел ли мой кузен удавленника или слышал об этом от кого-нибудь. Подобный способ самоубийства очень распространен в наших краях. Почему-то самоубийцы предпочитали именно такую смерть. Они всегда выбирали для Этой цели одно и то же место на окраине городка — в роще у оврага (который назвали и называют поныне Оврагом удавленников) — и вешались на одном и том же дереве.

Скорее всего, Кико видел одного из них. Как бы там ни было, но факт остается фактом: стоило Кико рассердиться, и он грозил повеситься. Я даже уверен, что он видел одного из удавленников. Овраг, как я уже сказал, находился на окраине городка. Стоило кому-нибудь повеситься, как эта новость сразу же становилась всем известна, и жители бежали посмотреть, а потом долго обсуждали происшествие.

Как я уже говорил, мой кузен был заядлым курильщиком и без конца курил. Его страсть к трубке была столь велика, что даже пустую, потухшую, он не выпускал ее изо рта. По крайней мере я не помню его без трубки. Когда у него кончался табак, он выходил из себя: набивал трубку сухими листьями ежевики или бобов, зажигал их и с остервенением дымил. В конце концов он швырял трубку на землю. Но через несколько минут поднимал и, набив чем попало, снова принимался дымить. Вид у него при этом был совершенно безумный и какой-то отчаянный, обращаться к нему было бесполезно. Чаще всего это происходило, если заболевала его мать или же если ее не было дома. И только иногда по ее Забывчивости. Она слишком хорошо понимала, что Кико больше остальных нуждается в табаке, и всегда следила, чтобы табак был в доме.