С молитвами вообще нужно было что-то делать. Столько молиться невозможно. В средние века и позднее, да и теперь в деревнях у священника было время, даже с избытком, он не знал, куда девать столько времени. В городе — иное дело; а в пригороде — еще хуже. Даже скучать некогда и поддаваться искушениям тоже. А дела — это в большей степени молитвы, чем слова, думал он.

Теперь он молился, час был уже поздний, и молитва была запоздалая, он хотел скорее кончить, чтобы идти спать, но отвлекался, думая о картине и еще о чем-то.

Священник в картине пил в таверне с обездоленными. Он тоже. Но у него не было такого выражения лица. Ни у кого не бывает такого выражения. Просто нет напитка, от которого появилось бы такое выражение. Ни от джина, ни от рома, ни от касальи[9]. И уж, конечно, не от барречн, которую пили в тавернах его прихожане. Он и курил с ними. Он угощал, они угощали. «Идеалес», «Пакетилья», «Бисонте» — все, что было под рукой. Ему нравилось курить. Это было приятно. Успокаивало нервы. Если бы он сейчас не молился, он закурил бы. Люди иногда говорили: «Смотри, поп курит». Или — «пьет». Некоторые удивлялись этому, как и тому, что он ходит в кино. Прихожане были необразованны, а потому их взгляд на священника был или слишком узок, или слишком широк. Одни хотели видеть в нем аскета. А те, кто выступал в его защиту, несколько усложняли дело. «Разве он не человек, как все? — говорили они. — Он тоже может делать все, что делаешь ты». И в доказательство приводили женщин. Убивать надо таких защитников.

Священник привык к своему кварталу, к соседним кварталам, к округе. Ему не хотелось уезжать отсюда. Он не собирался уезжать. Он наладил здесь дела и не представлял себе жизни без этого пригорода. Но теперь ои видел, что, судя по всему, уехать придется. Он начал ощущать враждебность к себе. За четыре, пять, шесть лет ему удалось стать необходимым для людей, обитающих на этих улицах, для жителей квартала, всех кварталов, семи или десяти кварталов, которые составляли его приход. Теперь он боялся, что это не так, что его перестали любить и что его присутствие стало для них невыносимым.

Сегодня к нему в гости пришел Кандель.

— Мосен Хорхе, чем кончился суд над Хуаном де Диосом?

— Не знаю. А в чем дело?

— Говорят, вы дали показания в его пользу.

— Я? Я даже не был на суде. Мне прислали повестку, но я не пошел. Предпочитаю заплатить штраф.

— Но вы подписали бумагу, в которой удостоверялось хорошее поведение Хуана де Диоса.

— Никакой бумаги я не подписывал. Я просто показал, что ко мне приходили два свидетеля и они так говорили.

— По — моему, адвокат основывал свою защиту на этой бумажке.

— Ну и что? Это его дело. Моя совесть спокойна.

— Но ведь дело не в том, спокойна ли ваша совесть. Нужно, чтобы все знали об этом. Чтобы годы вашей работы у нас в кварталах не пропали даром из-за недоразумения.

— А что мне делать?

— Что — пибудь.

Мосеи Льоверас продолжает молиться. Он не может отвлекаться надолго. Он должен закончить молитву. Завтра ему нужно рано вставать. Завтра в шесть утра месса. Заупокойная, а семья усопшего будет торопиться на работу.

— Это правда, что сегодня утром в Дешевых Домах вас бранили и оскорбляли? — спросил Кандель.

— Нет. А кто тебе сказал?

— Рыжий.

Его не ругали и не оскорбляли. Он ходил исповедовать больпого, носил ему причастие. И что-то заметил. Что-то странное даже в воздухе. Но не знал, что именно, хотя что-то заметил. Какую-то напряженность, словно электричество в атмосфере, какую-то тревогу, которую улавливаешь шестым чувством. На него не напали. Просто он поздоровался с женщинами, которые мели тротуар перед своими домами, а они ему не ответили. Просто мальчик поцеловал ему руку, а мать дала мальчику подзатыльник. Просто несколько человек повернулись к нему спиной. Но никто его не ругал.

— По — вашему, этого мало?

В этот вечер Франсиско Кандель побывал в Дешевых Домах, чтобы узнать настроение людей, вообще обстановку.

Он прошел по Седьмой улице, или улице Ульдекона, потом по Восьмой, или Альбарка, потом по Первой (Арнес), потом ио Тринадцатой (Серрат) и, наконец, по Четвертой (Тортоса). Всюду стояли группы людей. Можно было понять, что все говорят об одном и том же. Некоторые держали в руках газеты, потому что об этом уже писали, как правило, в разделе «Судебная хроника», а «Соли» и «Касо» преподносили дело как что-то сенсационное и ужасное. В некоторых газетах упоминалось имя священника.

На улице Пинатель Франсиско Кандель задержался на несколько минут. Хосе и Вешалка крикнули ему:

— Как тебе нравится твой дружочек поп?

И сунули ему газету под нос.

— Вот и верь попам. Покажется, что есть один хороший, а потом выходит, что все они одинаковы.

Франсиско Кандель хотел бы схватиться с этими типами. С Вешалкой он бы справился наверняка. Но Хосе был парень крепкий, здоровый. Так что Канделю пришлось сдержать себя.

— На процессию, — добавил Хосе, — никто не пойдет. И алтари не будут строить. А если построят, мы сломаем.

Священник продолжал молиться. Он думал, что все это козни дьявола. Каждый год процессия проходила по разным кварталам. В прошлом году — по кварталу Дом Антунеса, в позапрошлом — по Колонии Сантивери, Порту и Плюс Ультра; в этом году она должна была пройти по кварталу Дешевые Дома. Об этом уже было объявлено. Сеньор ректор говорил, что нужно вызвать побольше жандармов для охраны, больше, чем вызывали обычно. Однако викарию не нравилась Эта идея. Между тем времени уже оставалось совсем немного: всего четыре дня; нет — пять; нет — нет — четыре. Процессия состоится в воскресенье. А сейчас…

Сеньор ректор посмел даяге упрекнуть его:

— Вы очень молоды. Вам еще не хватает опыта.

Но разве это неопытность — взвешивать все обстоятельства и беспристрастно принимать их со всеми последствиями?

Кандель говорил ему:

— Вы должны что-нибудь сделать.

— Что? Не подниматься же мне на трибуну и не кричать, что это неверно, что я поступил так, потому что…

— А неплохо было бы именно так и поступить, раз случай представляется. На улице Тортоса как раз есть эстрада, микрофон, громкоговорители.

Потом Кандель ему сказал:

— У вас шурин случайно не адвокат?

— Да.

— Поговорите-ка с ним.

Он поговорил. По телефону. Незадолго до начала молитвы.

Его шурин был шутник.

— Ну и впутался же ты в историю!

— Но этот защитник не имеет права на меня клеветать.

— Он имеет право делать что угодно, только бы защитить своего клиента.

— Вот так гак!

— А ты не знаешь, есть ли со стороны потерпевшего частное обвинение?

— Не знаю. Кажется, да.

— Тогда свяжись с обвинителем.

Он стал искать в газетах, кто ведет дело по частному обвинению. Оказалось, какая-то женщина, юристка. В телефонной книге он нашел номер ее телефона. Позвонил — нет дома. Завтра опять позвонит. Эта мысль его успокоила. Он кончил молиться. Пошел спать. Завтра вставать в шесть. Волге, если бы все кончилось, как в кино, — хорошо!

Она тоже была не очень молода, и помолвка их длилась недолго.

Как-то мартовским вечером он встретил ее у входа в метро, что недалеко от улиц Ареналь и Майор; на белых кафельных стенах тоннеля лежал красноватый отблеск, который у верхних ступеней лестницы становился гуще из-за большой рекламы, только что вспыхнувшей над меховым магазином. Широкий черный пояс подчеркивал непринужденное покачивание ее бедер. Сантосу было нужно на улицу Ареналь, но он ускорил шаги и свернул на Майор, желая рассмотреть ее; она почувствовала интерес к себе и, полуобернувшись так, что стало видно ее свежее лицо с полным иод — бородком, крупным ртом и простоватыми глазами, еще больше выпрямилась в своем хорошо отглаженном синем пальто. Ему ничего не удалось сказать ей. В тех редких случаях, когда он останавливался посмотреть на понравившуюся ему женщину, он всегда говорил что-нибудь, а на ртот раз промолчал. Встав на углу, он смотрел ей вслед, и, по мере того как она удалялась, в нем росло сожаление. Два раза его остроносые, когда-то серого цвета ботинки с дырочками, потускневшие от холостяцкого небрежения, поворачивали следом за ней и оба раза отступали, а он все смотрел из-под тяжелых век на эту женщину с застывшим на лице выражением горечи и вызывающе поднятым подбородком. «Должно быть, она из Андалузии», — подумал он.