— Прекрати, под камнями могут быть скорпионы, — вразумляет мать.

— Вы что, скорпионов боитесь, мама?

Мать, не укорачивая шага и не повертывая головы, бросает:

— Послал же мне господь сына — дурачка.

Я мчусь сломя голову впереди нее, вскарабкиваюсь на высокий мшистый уступ, несусь назад и застываю как завороженный перед толстою неповоротливой крысой, скользящей сквозь осоку с пучком сушняка в зубах.

В Ла Техере несколько мужчин в рванине, перемазанных кирпичной пылью и копотью, обжигали в очаге кирпич, и дым, едкий и жирный, заполонил собою всю улочку; не отрываясь от дела, они изобразили нечто могущее сойти за приветствие. Потом миновали Лас Салинас — соляные разработки, белые прямоугольники стоячей воды с кучками соли по краям, проселком побрели в гору — к маячившим на горизонте в дрожащем пылевом мареве возвышенностям. Теперь уж мать останавливается часто, шумно отдувается, то и дело поудобней устраивает на голове корзину. Когда мы добираемся до обрыва, она просит меня:

— Поди сюда, подсоби снять корзину.

Я влезаю на камень и помогаю опустить поклажу наземь. Указывая на родничок поблизости, мать, прерывисто дыша, добавляет:

— Попей водицы, если охота. Только маленькими глоточками, она студеная, и у тебя может прихватить горло.

Мать скорым шагом отходит прочь и скрывается невдалеке за стеной дрока. Я бросаюсь животом на гравий и пью и лежу еще какое-то время недвижно, не в силах оторваться взглядом от чистой, будто стеклянной, маленькой заводи, созерцая медлительное струение воды и волнообразное колебание зеленых водорослей.

— Пошли, — за спиной произносит мать.

— А вы пить не станете?

Нет, она пить не стала. Ополоснула руки, отерла влажными ладонями лицо, смочила слегка — самую малость — волосы, огладила их раз — другой ото лба к затылку. «Что за чудо эта вода, воистину дар божий!» — только то и сказала.

Когда мы пришли на ферму Хосе, жали уже на склоне холма, за колодцем, и дальше — за линией смоковниц. Мы пришли в час пополудни, и крохотные согнутые фигурки жнецов под палящим солнцем были едва различимы вдалеке. Оттуда навстречу нам, груженный исполинской копною снопов, тащился к гумну воз, впереди с поводком в руке вышагивал какой-то малец. Приглядевшись, я узнал в нем Альберто, сына Хосе, и помахал ему рукой. Мы с ним были дружки, так что, недолго думая, он бросил свой недоуздок, раскрутил изо всей мочи пращу — и над ухом моим просвистел увесистый черепичный осколок.

— Господи Иисусе! — вырвалось у матери.

Альберто на радостях пустился прямо по стерне в пляс, и я, подняв столбом пыль на дороге, последовал его примеру.

— Перестань беситься! — пытается образумить меня мать, с трудом повертывая под тяжелою ношей голову. — Только сегодня надела на тебя все чистое. Успеешь наиграться со своим Альберто.

Нам еще порядком предстояло тащиться проселком — раскаленным и пыльным, с отпечатками копыт и конским навозом, взад — вперед исхоженным людьми, вкривь и вкось исчерченным разной ползучей тварью.

Едва перед дверью хозяйского дома мать опускает на Землю корзину, как за осоковой шторкой женский голос произносит:

— Это ты, Росарико?

— Ну как, полегчало вам от этих пилюль, Антония? — оживляется разом мать и проходит на веранду.

— Ничуточки, — отвечает хозяйка, раздвигая на лице платок. Немощное тело ее покоится в качалке; снизу, из-под кресла, высовывается краешек плевательницы. Чудовищно распухшие ноги сплошь покрыты белесыми чешуйками, щеки обвисли, и только глаза — большие и черные, хотя и немного потухшие — живут: они исполнены огромной прелести и не менее огромного страдания. Вздохнув, она добавляет:

— Такое не излечивается. Домашние тратятся на лекарства, а проку мне от них как от козла молока. Сегодня ночью, да еще в такую-то духотищу тело все у меня ныло, хоть криком кричи, я ни на минутку глаз не сомкнула.

За притолокой на двери, гораздые в любой момент облепить язвы бедной женщины, затаились мухи. Антония на

Этот случай держит в руке веничек из темно — зеленых табачных листьев.

— Мне твой муж сказывал, что ты с мальчонкой придешь сегодня. — Она набирает в грудь воздуха, но, поперхнувшись, закашливается. Потом, утерев уголки губ носовым платочком, продолжает:

— Вы-то как живете — можете, Росарико?

— В заботах о хлебе насущном, на господа уповая.

— Что верно, то верно. Без него мы слепые кутята! — истово молвит хозяйка и принимается обмахивать себя веничком, как веером.

— А сорванцы твои как?

— Вот захватила с собой меньшого, — подталкивает меня к хозяйке мать.

— Да благословит его господь. Мал да удал, крепыш хоть куда.

— Вы бы только поглядели, что ест он, Антония.

— Да благословит его господь, — опять повторяет хозяйка, возложив свою костлявую руку мне на стриженую голову. — Уж где — где, а здесь пускай ест хлеба вволю; ты же знаешь, какой ни будь урожай, а все его мало; кстати, дочка вчера как раз замесила.

— А мужик мой где?

— Во дворе только был, в тенечке под виноградом трапезничал… Здоровый, как всегда. Повезло тебе, Росарико, с твоим Фернандо!

Последнее произнесла она с какой-то особенной интонацией, будто затосковала вдруг по чему-то или кому-то.

— А Хосе твой по — прежнему?

Хозяйка поколебалась, снова обтерла губы и, более не скрываясь, махнула платочком.

— Хосе по — прежнему… — сказала она смиренно. — Летом, как жницы здесь, и того хуже. — И задумалась о своем. И лишь назойливое мушиное жужжание над дверным косяком нарушало тишину. — От вас я не прячусь, — продолжала она, — тебе одной я и могу это поведать, ведь вы вроде как родные. — Мать сочувственно кивнула. — Его беде не поможешь, Росарико, раз с моей ничего не поделаешь. Тебе ль об этом говорить — сама замужняя и без меня знаешь, каковы они, мужики…

На веранде опять воцарилась тишина.

— Да — a, такие вот дела, — прервала молчание мать, — пойду, авось мужа где угляжу.

— Держись все вправо, там, под горой, его и найдешь.

Тут она повернулась ко мне.

— Ну-ка, чмокни меня, красавчик.

Вся в язвах, женщина эта в старой качалке вызывала у меня отвращение. От нее исходил сладковатый запах, от которого к горлу подступала тошнота. Я вцепился изо всех сил в материнский подол.

— Ребенок он и есть ребенок, что с него возьмешь, — смущенно стала оправдываться мать.

— Кому ты говоришь, Росарико. У самой никак пятеро было.

Наконец расставшись с хозяйкой, по жнивью прямиком мы заспешили к холмам — туда, где у подножия их в такт неумолимому ритму колыхались фигурки жнецов. За ними вослед, левой рукой ухвативши мешок иль кошелку, склонясь над землей в три погибели, подвигались женщины.

Вот мы и на месте. Отбросив серп, отец кидается к нам навстречу, в обе щеки целует мать. Я же молчу и только таращу глаза: отцовы штаны из вельвета сплошь заляпаны грязью, лицо заросло черной бородой, глаза воспалены от солнца и недосыпания.

— Здорово, разбойник!

И он крепкими своими ручищами отрывает меня от земли и целует — и раз, и два, и три, больно корябая бородой. От отца песет терпко потом, навозом, землей, но ладони, натруженные, мозолистые ладони пахнут иным — сжатым хлебом.

— Как дошли, благополучно? — обращается он к матери. — А мальчишка как вел себя на неделе?

У матери же на уме свое, она пристально разглядывает стерню.

— Колосков-то, обжинков хоть много осталось? — спрашивает она.

Отец осекается и чуть упавшим голосом отвечает:

— Хосе смотрит за нами в оба, где уж тут оставить много. Вчера он как раз Эладио предупредил. Вон его жена, — показывает он в сторону женщин, — толстая такая старуха.

— А другие кто?

— Вон та замужем за Рикоте. Около нее дочка одного старика из нашей бригады; Эладио говорит, гулящая, Хосефа по имени, но все ее не иначе как Грелкой кличут; назад тому несколько лет заимела ребенка от мясника из Иеклы. Вот ей-то обжинков достается, сколько душе угодно…