Арьергардная шеренга волочит муляж электрического стула с прикрученным к нему безобразным чучелом голого меня. Конструкция увита гирляндами лампочек, мерцание коих, надо полагать, символизирует искровые разряды…

На трибуне, украшенной цитатами из УПК и нагорной проповеди, Тимур. Он даже не дирижирует: хору абсолютного большинства не нужен дирижер! — он вкушает, упиваясь своей правотой и единством масс. И вот только не воспаряющий над всей этой вакханалией справедливости, вдруг машет мне рукой и выразительно чиркает ногтем большого пальца под подбородком: амба тебе, фраерок…

Рядом с ним в белоснежном наряде невесты Лёлька. Не вполне понятно, забралась она туда по своей воле или дожидается очереди для прохождения демонстрации и по её душу. Во всяком случае, наручники на запястьях девчонки просматриваются отчётливо…

«Сожги меня дважды, — кричу я Тимке. — Её отпусти». Но в ответ он производит ещё один жест — куда неприличней первого, и властно притянув сестру, целует взасос…

Вот чем книжку твою надо заканчивать, Андрюша…

И я сполз с Лёльки и инстинктивно ухватился за штаны.

Да нечего там подтягивать! Подначивать он будет…

— Ну, здравствуй, пропащий, — выдавилось из меня.

— На колени, — словно не слыша, приказал Тимур.

Вон даже как…

И нехотя перевернувшись на спину, я наткнулся на его дожидавшийся взгляд.

Ничего хорошего этот взгляд не сулил.

Не отводя глаз, Тим отступил на пару шагов, и…

— М-м-м-м, — замычал из-под его плеча яростно трясущий в мою сторону стволом карабина Егорка.

Плюньте мне в рожу, но он выглядел воскресшим Лазарем. Только очень маленьким и необычайно злобным. Этаким Лазарем-гномом. Взрослые Лазари в своих не целятся. Из краденного, по крайней мере…

Побывали, значит, в Шиварихе. И оттуда уже по следу. Ну, правильно: вон и Кобелина, с ним да не найти…

И всё-таки я был рад этому чудесному воскрешению. Настолько, насколько можно было радоваться ему в сложившихся. Хоть один камень — а с души.

— Дай-ка сюда, — потянулся Тим за оружием.

— М-м-м-м!!! — замычал малыш ещё свирепей.

Но брат отнял винтарь и клацнул затвором.

— Дёрнись, а? — предложил он мне. — И поглядим, попаду я тебе отсюда прямо между глаз или нет.

То есть, стрелять или не стрелять — не вопрос. Вопрос в том, хренанёт он мне ровнёхонько в переносицу, или…

— На колени, я сказал, — повторил парень уже настойчиво.

— Нет, сынок, — я даже обиделся; испугался, конечно, чего скрывать, но обиделся больше. — На колени я перед тобой вставать не буду. В гитлерюгенд поиграть решил?

— Да нет, дядя, кончились игрушки, — и сестре: — Ты-то чего разлеглась? Собирайся.

В одних трусишках — зелёненьких когда-то, с лыбящейся киской на попе — моя маленькая богиня поднялась с травы.

— Тимурррр, — только и мурлыкнула она задумчиво. — И Егоррр…

— М-м-м, — воинственно отозвался спасёныш.

— Блудим, значит, родственнички? — как бы перевёл старшой его мычание. — Э! А ты не вставай, сиди, где сидишь…

Да я и не пытался. Розыгрышем не пахло.

— Ты чего хочешь-то, Тима?

— Честно? Пристрелить тебя поскорей и избавить нас всех от этой ненужной дискуссии.

— Приговор окончательный или могу поинтересоваться зачем?

— Чтоб не воняло.

Да нет, родной, подумал я не без бессильного злорадства, дискуссии, похоже, не миновать, ты, дорогой, выговориться пришёл.

— Ну а чего же тянешь?

— Хочу, чтобы ты извинился.

— Перед кем?

— Перед всеми.

— Хорошо, — поиграем в то, что сдают. — Прости, Егорыч! Брату твоему я уже объяснял, что помочь тебе там не мог. И всё равно — прости…

Очередное м-м-м означало категорический отказ в помиловке: на вышак вина, не меньше.

— А перед тобой, — повернулся я Тиму, — вроде, и не за что… Разве, за то, что тогда ещё, в лесу, не загнулся.

— А передо мной и не надо, ты вон перед ней извиняйся.

— Передо мной? — удивилась Лёлька. — Ха-ха!

Она всем видом давала понять, что этот смахивающий на финал «Кавказской пленницы» спектакль с судилищем не имеет к ней никакого отношения. Прохаживалась в паре шагов от меня, цветочками любуясь. Даже намурлыкивала что-то.

— Может, всё-таки оденешься? — рыкнул Тим.

— Да мне и так хорошо.

— Мне плохо.

— Твои проблемы.

— Как сказать…

— М-м-м-м-м! — подпел Егорка брату.

— Чего, Жор? — наигранно поинтересовалась Лёлька. — Не совсем поняла.

— Он тебе потом объяснит, чего…

— А-а-а…

— Ну на прикройся, что ли, — сбавил Тим обороты и, вытащив откуда-то из-за спины, кинул ей дарёную горжетку. — Сверкаешь тут…

— А ты мне кто? папка?

— Слава богу, нет.

— Ну и отстань, — и, запрокинув голову к солнышку, раскинула руки (боже, как хороша она была в этот миг!). — Не видишь? Загораю я…

— Ну что ж… Стой так. Может, так даже лучше… — Тим понял, что там как об стенку и вернулся ко мне: — Не хочешь, значит, прощения просить?

— У тебя, повторяю, не вижу, за что. А у Лёли… Ты ведь ей и правда не отец.

— Похоже, ты теперь тоже.

— Да я и не был.

— Со-вер-шен-но вер-но, — поддакнула Лёлька. — И не понимаю, из-за чего сыр-бор.

Она, представьте, выбрала-таки ромашку и теперь лениво обрывала с неё лепесток за лепестком. Только гадала моя красавица, скорее всего, не про любит-не любит, а про выстрелит-не выстрелит.

— Тогда молись, — приказал Тим тоном трезвого Атоса.

Уверенности в том, что он не возьмёт вдруг и не шиндарахнет, у меня оставалось всё меньше. Но я дерзил:

— Кому прикажешь?

— Да вон хоть пеньку, — вспомнил он мой же совет.

— Тим, а у меня другое предложение, — встряла Лёлька, чего она там нагадала, я проглядел. — Давайте пойдём домой, поставим самовар, сядем и спокойно поговорим. Егорку заодно выкупаем. А?

— Домой? — улыбнулся Тим.

— Ну да, — через не могу или ещё как, она тоже улыбнулась ему. — Домой.

— Не выйдет.

— Да почему же?

— А ты вон туда посмотри.

И мы с Лёлькой повернули головы вслед его персту: там над деревьями поднимался чёрный дым.

— Нету больше вашей Шиварихи.

11. Кому на Руси жить

И тут Лёлька растерялась.

Так, что вдруг и грудки свои инстинктивно ладонями прикрыла — крест-накрест, совсем как узницы концлагерей в фильмах про фашистов:

— Зачем?

Не смей, роднуль! Не дай ему сломать себя. Он ведь этого только и ждёт… А ты успокойся. Ну? Попробуй, для того, чтобы избавиться от ощущения приторности иногда достаточно просто не бубнить про себя с минуту «халва, халва»… Ну, спалил он нашу родину — ты же сама говорила: значит, так надо. Ты же тут бог, не он! А ну-ка стань богом!

Но дым над поруганным домом потряс её сильней передёрнутого затвора:

— Шивариха-то чем виновата?

— Всем!

И Тимку прорвало:

— Потому что Шивариха — это вот он. А нет её, и его нет. Он же без погребка, жратвой набитого, ничто! Он же в лес-то шагнуть ссыт. А тут прелесть какая: спрятался — рай да и только! И решил: хватит плутать. Одно плохо, не только за себя решил — за нас с тобой…

— Но это же ты, Тима, ты Шивариху нашёл…

— Вот именно. Я нашёл, я и потерял… Ты пойми: ему ведь просто дожить нужно. И ничего больше. Вот он в деревню и вцепился. А нам с тобой она не нужна. Нам надо начинать на голом месте…

— На выжженном?

— Да, на выжженном.

— Ох, дурак, — это уж и я не выдержал.

— А ты молчи, козлина! Устроился он, дед номер два… Свою жизнь просрал, удавиться не сдюжил, поехал к братану хныкаться, а тут такая лафа — настоящих мужиков смело, а его пожалело, в няньки к нам прибило. А он понянчился-понянчился, да и новым папой решил заделаться. А потом глядит: а чего это папой?

а отцом нации не хотите? Вон какая ягодка поспевает, чо теряться-то! Так ведь, педофилина?

— А сам-то ты тогда кто? — огрызнулся я, сообразив, что, видимо, пора зажмуриваться.