Но он не спешил:

— Ух какой смелый! Вы посмотрите-ка на него! Кто я!.. Да уж точно не ты. Я-то своего брата отыскал…

И словно в доказательство своего возвращения в живущие найдёныш подскочил и врезал мне по лицу ногой. Точно как в прошлогоднем сне — со всею ненавистью и удовольствием.

С губы потекло.

А в голове зазвучал финал из «Сказки странствий»: тарарара-тааам, та-тарарара-тааааам, — там тоже про дяденьку с девочкой. Только в кино они брата искали, а тут самих нашли. Ну и — сказка там всё-таки…

— А ещё раз вякнешь, ногу прострелю, — разъяснил Тим, — для начала левую.

— А мне? — Лёлька настойчиво вызывала огонь на себя. — Мне тоже прострелишь? Ну если и я чего не так…

— А пусть сидит и не встревает. Я не с ним говорю.

— Так это вы так разговариваете…

— Да, вот так вот мы разговариваем.

— Ты чего вообще припёрся-то? — она уже тоже с трудом сдерживала себя

— Я сказал: за тобой.

— Ах, вон оно как…

Лёленька, да ты чего? Он же чётко объяснил: скрипач — вот теперь уже действительно — не нужен.

— Тогда зря шёл, — молвила она, не сказала, а вот именно что молвила. — И Шивариху сжёг зря. Я тут останусь.

— Зачем?

— Да всё затем же: жить. Очень, братишка, жить хочется.

— Жить? — его передёрнуло. — Это как? Подстилкой служить вот этому?

— Ну почему же сразу подстилкой-то, Тим?

— Да видел я, как он тебя тут раскладывал…

— А кто сказал, что это он?

Ох, умничка ты моя! так его, так.

— Да ты… Ты с ума, что ли, сошла?..

— Нет.

— Лёльк! — и он чуть не задохнулся от возмущения. — Ты что? Ты забыла всё, что ли? Ту ночь — забыла?

— Не ври, Тима, не было никакой ночи.

— Да-а-а? Не было?.. И не целовала меня, значит?

— Целовала. Но мне не понравилось.

— А с ним — понравилось!

— А с ним да.

— Лёль, ты дура? — не дура она, родной; это она тебе за тот мордобой на берегу. — Не понимаешь, что это уже не шуточки, что переиграть не получится?

— Понимаю.

— И думаешь, не пожалеешь?

— Откуда я знаю. Может, и пожалею. Потом — потом и есть. Про потом и ты ничего толком не знаешь.

— Я-то как раз знаю.

— Опять врёшь, — и она опять улыбнулась.

— Да нет, не вру. Я расскажу тебе, что будет дальше… Сама, говоришь, раскрутила?

— Сама.

— Лёля… — не выдержал я.

И он таки хренанул. Правда, не в ногу, рядом.

Но если в вас никогда не стреляли с пяти шагов, вы меня не поймёте. А Лёлька — Лёлька держалась.

— Не лезь, я прошу тебя! — это мне; и ему: — Я, братишка. Я! В меня и стреляй, чего в него-то?

Тим и сам ошалел, однако перезарядить не забыл:

— Собралась, значит, трахнуться, да не успела?

— Вы помешали.

— Ну тогда да. Тогда конечно, — на миг мне показалось, что теперь он готов перестрелять всех; просто уже всех. — Тогда слушай сюда, сестрёнка…

— Да не буду я ничего слушать.

— Будешь. Сама же хотела про потом… Значит, так. Мы сейчас принесём наши глубочайшие извинения и свалим, а вы вернётесь…

— Куда? Куда нам возвращаться, милый?

— На пепелище! — заорал он. — Поняла?.. Вернётесь вы. Ты ему штаны простирнёшь, сопли утрёшь…

— Простирну. И утру. И что?

— И ничего. Расплачется он у тебя на груди. Как на настоящей, — и гадко так хохотнул.

— Спасибо, Тим.

— Да не за что. Правду говорить легко и приятно… Поплачет он, помучается, а потом плюнет на все свои сомнения да и вставит тебе по самые помидоры…

— Молчи! — заорала Лёлька, почувствовав, что рот у меня уже открывается. — Он же нарочно. Молчи…

— Молчи, — благоговейно вторил ей ревнивец. — Вставит он тебе, Лёля, сообразит, чего натворил, и опять рыдать примется. А потом увидит, что ничего страшного: ты — жива, да и его громом не убило. И воспрянет духом. И споёт тебе про любовь с соловьями. И станет драть тебя, не краснея, уже по собственной инициативе. Ну и по мере вставания. Так, что ли, дядёк?.. Молчишь? Правильно делаешь… Уговор есть уговор.

И подморгнул Егору.

И тот ещё раз двинул мне ботинком в зубы и отскочил — я даже среагировать не успел.

— Молодцы, мальчишки! — заорала и Лёлька — от бессилия, но Тимур предупредил её порыв.

— Ой, не дергайся! Шагнёшь и стреляю. Ферштейн?

Умный мальчик! Всё просчитал. Я был у него на мушке. А значит, и она в его власти.

— Начнёт, значит, любимый твой драть тебя, а ты возьмёшь и месяцев через девять родишь. Или раньше. Но мальчик твой — ты ведь мальчика ему выносишь, у вас же чувства! — умрёт. Потому что кормить тебе его будет нечем, сама ещё ребёнок. Но чтобы ты особенно-то не убивалась, папик тебя заново нашпигует — это ведь тебе торопиться некуда, а его ох как поджимает!.. И будешь ты рожать ему ублюдочных рахитов как хлеб печь. Половина будет умирать, до груди не добравшись, а половина — на ноги не встав. А этот будет хлопать глазами лупоглазыми и ныть: девочка моя, крепись, пробьёмся, и снова к тебе пристраиваться, и брюхатить, пока ты в тень загробную не превратишься, или пока сам не квакнет… Ты этого хочешь?

— Да.

— Дура!

— Ты уже говорил.

— И ещё раз повторю: дура.

— Почему?

— Потому что природа лучше нас с тобой знает, кто с кем быть должен. Он же маньяк! Ты посмотри на него: ему же больше ничего не нужно, кроме как себя увековечивать. Только у него это красиво называется: мир спасать.

— А ты, значит, меня брюхатить не будешь?

— Ко мне это слово не подходит.

— А какое к тебе подходит?

— Со словами потом разберёмся, Лёль, пойдём… Я же не просто так зову, у меня всё готово. Ну, почти всё… Беглые — они ведь, в принципе, нормальные, только тормозные малость. И дикие. Пьют из луж, траву какую-то жрут. Почти не разговаривают. Понимать понимают, а сами никогда. Страшно — кричат, больно — визжат… Их од такими выпускает. Он за ними шарится не чтобы отлавливать, а наоборот. Где собирает — не знаю, но сам видел — нагонит, сядет поближе и выпустит штук двадцать, чтоб остальных догоняли. Выгрузит и тут же улетает. За следующими, наверно. Только они потом как увидят его — бегут… Понимаешь? Они бегут только когда од… Он им по ходу мозги промывает перед тем как выпустить. Так что пользы от него больше, чем вреда…

Я глядел на Егора, и мне становилось жутко. Пацан прошёл через непредставимое. И часть моей вины в том, конечно же, была…

Прости меня, Егорка! Правда, прости…

— Это идеальный народ, Лёльк, — продолжал наш герой зловещим шёпотом. — Делают, что скажешь. Скажешь стоять — стоят, скажешь лежать — лежат. Скажешь говно есть — говно, наверное, есть будут, не проверял… Мы вырастим из них то, что надо. Они нам такой лагерь отгрохают — Шивариху без смеха и вспомнить не сможешь. А когда подрастут, детей нарожают. Здоровых, не испорченных — чистый лист, что хочешь пиши. Что напишешь, то и будет…

Бедный, бедный мой Егорка! Вот он где, ветхий-то завет: брат-раб…

— Послушай, ты их бьёшь? — теперь и Лёлька не сводила глаз с малыша.

— Очень редко. Только если совсем уже не врубаются. Ты сама увидишь: без этого нельзя…

— М-м-м-м, — замычал Егорка не то протестуя, не то подтверждая: дескать, и впрямь помогает…

— Вот именно, — у брата на сей счёт сомнений не возникало. — Пойдём, Лёльк! Пока они строить будут, мы родителей найдём. Его же я нашёл, и их найду. Од захватим. Я уже придумал, как. А на оде-то мы чёрта отыщем…

И снова ты врёшь, Тима — не нужны тебе больше никакие родители. Тебе больше никто не нужен.

Она словно опять подслушала меня:

— Скажи, а я тебе зачем? Ты любишь меня, что ли?

— Давай с этим потом разбёремся.

— Да почему же всё потом-то? Давай щас: любишь или нет?

— Люблю.

— Так это ты свататься, что ли, пришёл?

— Считай так.

— В жёны, то есть, меня зовёшь…

— Да. Только по-настоящему, а не как этот, под куст…

— А-а-а, по-настоящему это хорошо… Эт чтобы я не его, а твои штаны стирала и тебе сопли утирала, да?