Как где? А джип Валюшкин помнишь? Та же канитель. Совсем как на судёнышках, пропавших и нашедшихся вдруг в районе Бермуд: тишь, гладь, порядок полнейший, и только команды след простыл…

— Тима! — истошно заорал я наверх. — Это ловушка! Они нас сюда выманили!

И кинулся вон — к часовне…

10. Реквием

Это был всем спринтам спринт. Тимка с Кобелиной нагнали меня лишь у храмины. Но мчались мы зря: Лёлька никуда не исчезла, а очень даже мирно кемарила на коленках у Деда, встретившего нас шиком:

— Пошто топочете! Спит дитя.

Мы хлобыстнули квасу и поделились новостями.

Дед стоял за то, что голландцы всё-таки улетели. Однако Лёльку будить не дал:

— Я так кумекаю оставайтеся и вы покедова тут.

— Думаешь, не ушли они? Затаились?

— Вряд ли. А тока хужей не будеть коли здеся денёк поваляитесь. А ты, — приказал он псу, — бяжи в хату да там до их постережи. Сам знашь…

Чего именно знал Кобелина, я не въехал, но тот лизнул Деда в руку и был таков. А мы проспали до обеда.

Мне лично снова снилось. Только уже не од проклятый, а старина лес. Обычный вроде бы лес — сплошные ёлки-палки. Вот только ёлки-палки эти были побеленные — на метр-полтора от земли, как яблони в саду или липы на бульваре. Гектары чёрных деревьев, выпачканных ослепительно яркой известкой — это-то ещё к чему?..

Домой мы возвращались с неохотой. Несмотря на то, что о событиях этой ночи напоминала теперь только мрачная гигантская прорубь посередине озера.

Вы, наверное, снова не поверите, но она не замёрзла ни завтра, ни послезавтра и никогда вообще.

Поросёночка нашего Кобелина — могли бы и предвидеть — спорол как гонорар за наряд вне очереди. Хорошо первача ирод не тронул. Расфасованное мы с Тимкой накатили — за сорванный Новый год и благополучное избавление от налёта. Остатки он закупорил и снёс в погребок.

Клятый од так и не объявился. Ползти к промоине и вглядываться в дно желающих не сыскалось, включая меня: там так там, чего уж теперь. Ночи три мы остерегались и даже возобновили дежурства, но вскоре и на них забили. Небось, услышим, коли прилетит. «Или всплывёт!» — «Или всплывёт»…

И жизнь пошла своим чередом: охота, варка, штопка, стычки, замирения, завтраки, обеды, ужины, бани и генеральные, будь они прокляты, уборки.

И всё это лишь фоном к моим полуночным бдениям: я взялся-таки за роман, и даже чудовищный расход бумаги, керосина и самосаду не студил настроя освободить, наконец, голову от годами копившейся в ней ахинеи.

«Бедненький», — втихаря, но вполне сострадательно причитала Лёлька, поднимаясь, и, не зажигая огня, вполупотьмах принималась за стряпню. Тимур демонстративно и вызывающе не замечал моих мук.

А Дед продолжал образовательные аудиенции.

Не знаю как детворе — мне они казались теперь всё более занудными. Повторение, конечно, мать просвещения, но околесица старикана вязла на зубах. Иногда только выскакивало что-нибудь перлообразное. Типа: «…а хто и за што беднова Ванюху заколол — откель таперь прознать? ляхов-т сюды я завёл…» Или: «Шапка така конешна фигуряла токмо расчудесны оптически свойства ея шибко скажу я табе нафантазированы…» И это не считая вскользь упомянутых племянника евойного Черноморца земля ему пухом до шестова колену, патриаршей девки Морозихи по прозванию боярышня и усего отряду космонахтов потому работа у них ответственна и лишни знанья не помеха…

В общем, иными вьюжными вечерами мы вполне обходились без телевизора с его КВНами, Русскими Сенсациями и прочей прайм-тайм-заманухой. Но близилась весна. А с нею и вылазки за пределы Шиварихи. Ибо, сколь бы аксиоматично незыблемой ни казалась картина накарканного знамо кем окружающего пространства, искорка надежды теплилась и согревала. Раз лаз есть — найти его и лезть!

Рейды мы условились начать сразу по сошествии снегов. На пробу — суточные. Но во все нехоженные ещё стороны. Да и с периметром озера пора было разобраться. В общем, планов на весну накопилось решительное громадье.

А Деда мы тою же зимой и схоронили.

Накануне он позвал меня.

К тому времени и я уже начал разуметь: зовёт, надо идти. Как — не спрашивайте. Просто сидишь и вдруг ясно: Дед. Встаёшь и шагом марш.

Я, как увидел его, всё сразу и понял. С чего — опять же, не объясню: глянул, и нет вопросов.

Лунь наш, как водится, сидел на лавке, пялясь в пустоту. На миг даже показалось, что зрение вернулось к нему, а над головой светится.

— Кажись усё Андрюх, — молвил он так, что любые дальнейшие увещевания были неуместны, — отпыхтел я своё. Отбздел как говорицца. Пора и честь соблюсти. Эвон — молчит! Ты давай скорбятину-то с морды убери.

— Да дико как-то.

— А ты чаво хотел? Шоб как хенсек — опосля тяжкой и протяжённой хворобы? Ай штоб спопрощацца не довелось?

— Так ведь и я о том: ты ж вроде не болен ничем. Ещё бы, небось, век-другой вот так же просидел.

— Просидел-то я бы мож и поболе да толку-то? Попусту коптю, место надобно высвобождать.

— Ты чо несёшь? И без тебя уже так высвободили, что не одну тыщу лет заново заселять, и то ещё как пойдёт…

— Эх Андрюха Андрюха, об разных вещах талдычим, — и в карьер: — Ты давай бережи их.

— Да вроде этим только и занимаюсь.

— Как следоват бережи. Сам таперя присматривай, воднова… Хотишь Дедом быть?

— Нет… Не знаю, не думал…

— А тут знай не знай не отвертисся. Отрядят и сядешь как миленькой. Нет — нет…

— А если нет — тогда что?

— Спросил! Моё дело маненько. Я предложил ты отверх а уж чаво опричь енто не нашева ума.

Я тупо оглядывал как только что выскобленные стены, пол с потолком — точно не с Дедом прощался, а и со всей часовенкой заодно.

Взгляд дополз до штофа на столе. Штоф был пуст.

— А квас-то?..

— А допил я яво надысь.

— Специально?!

— Знамо.

— Да зачем?

— А полагаицца.

Вот она, действительно жуткая иллюстрация конца света: квас кончился, и всё наперекосяк.

— И как же теперь?

— Таперь-та?.. А надо будеть — бабка новый сбадяжит.

— Какая ещё бабка?

Неужто заговаривается? Да ну! да не может такого быть.

— Не может, — подтвердил он. — Ты, Андрюш, не пугайся. В памяти я пока. Разве ж можно допустить, чтобы ты снова во всём засомневался? И так вон какими трудами. Спрашивай давай, если чего не успел.

Я не знал, что спрашивать. Единственное, пожалуй:

— Слушай, а может быть, что мы с ребятишками не последние? Ну, что не одни мы такие.

— Может.

— А что Шивариха такая не одна на всю планету?

— И это может, почему нет? Только сам я в других не бывал и про тех, кто бывал, ничего не слышал. Да чего теперь гадать: выпало вам, вы и дерзайте. А есть дублёры, нету — вопрос десятый, и, ещё раз скажу, не про нашу с тобой честь. Я что мог, сделал, теперь твой черёд. Действуй, АПэ.

Это я понимал. Отступать некуда — позади Земля.

— Страшно, Илья Батькыч?

— Не-а… Жалко только. Всего две вещи, дружище, оказывается, и вправду жалко терять.

— Звёздное небо над нами да нравственный мир вокруг нас? — шутка прозвучала натужно.

— Их, Андрюшк, их… Правда, не вокруг, а внутри.

— Да я…

— Да я знаю, что знаешь. А всё равно проговорочка… И насчёт нравственного он, согласись, переборщил. Лишнее слово. Необязательное. Чисто для форсу. Мир ведь по определению уже нравствен, нет?

— Ну, если ты сказал, дураком надо быть, чтобы спорить.

— Эт точно.

Ах, как досадно стало мне в ту минуту! Как тошно сделалось оттого, что недосидели мы вот так, за болтовнёй ни о чём. Что непростительно мало простых и непонятных слов было сказано! А услышано и того меньше. Почему? Ну вот почему задний ум такой запоздалый и жалостливый?..

— Хто ска-ачеть хто мчи-ицца под хла-адною мхло-ой, — затянул он вдруг. — Ну-кось подмогни…

И меня пробило на ту самую скупую мужскую. Я впервые за все эти лето, осень и зиму почувствовал себя не седоком запоздалым, но малюткой, приникшим к спасительной груди и прекрасно понимающим, что не его, а чудо-седока вот-вот не станет. И подмогнуть не смог.