скоро я стану вовсе призрак,

это очень хороший признак

настоящести бытия,

потому что любая тризна

изначально всего лишь праздник

наступленья бес-смерти-я…

значит, что-то идёт как надо,

значит, вот и моя монада

обреклась меж других монад;

значит, хоть я и был зануда,

мне нашли упокой вне ада —

где-то самую малость над…

и когда наконец я стану

стопроцентно уже бывшим —

всё испившим, избывшим пыл, —

вспоминайте меня странным…

вспоминайте меня любившим…

  ах, как странно я вас любил!

И вместо многоточия

и сияла звезда, и не знала, кому

и зачем, но сияла, и было светло,

и от веку, всегда только мне одному

путь она осеняла и слала тепло

и я тысячу лет собирал этот свет —

так и сяк, тут и там, по глотку, по лучу,

и собрал, и чудесней сокровища нет

а и есть — я другого уже не хочу

и — иду и шепчу, и — бегу и пою,

потому что — могу, потому что — звезда,

потому что — отыщете в небе свою —

и научитесь

                     может быть

                                         тоже

                                                 тогда

P.S.

И не найдя сил расстаться с собственноручно измученными героями, автор тихо вздохнул и сделал это — допил остывш… (вписать по вкусу) кофе, потушил сигарету и медленно-медленно отточил до остроты иглы новый карандаш. Потом положил перед собой чистый лист, ещё раз вздохнул и неповторимо красивым почерком вывел:

«Это был очень, очень большой и очень пустой город. Мы вошли в него со стороны солнца и ветра. И в то же самое мгновение ветер и солнце кончились.

И Лёлька открыла глаза и сказала:

— Я боюсь…»

— Странно. Я тоже, — сказал автор и оглянулся.

В пыльном зеркале мелькнула неспешная тень.