Это бабам она как отрыжка лета,

а тебе, болезный, опять страда.

Нет поры разлюбезнее для поэта

рыбку рифмы вытаскивать из пруда.

   И опять садок твой к рассвету полон —

   ах, какая будет к утру уха!

   И ты будто бредёшь по холмам и долам

   под распевку первого петуха,

   волочёшь до хаты стишков полпуда.

   Но в сенях тьма и в светлице мрак.

   Лишь следы беспробудного с музой блуда —

   снова ты не того наудил, дурак!

   Это значит, приятель, готовь снасти,

   рой червей, а не сыщешь червей — рой слов,

   и ступай обращать свои горе-страсти

   в ночь-полночь хоть в какой-никакой улов…

   И он вновь, что старик из известной сказки —

   без подсказки и торга, гоним мечтой

   в час, когда не рыбачащим дарят ласки,

   прёт к пруду за добычею золотой.

   А уже морозец, и хрусток клевер,

   и промёрзла на все пол-локтя вода.

   Это ж осень, милый мой! — осень, север…

   Чудо-рыбки не вытащишь без труда!

   И покуда он место для лунки ищет,

   уж колотится рифмы карась об лёд…

   Может, это последний октябрь, дружище?

   Или предпоследний — как бог пошлёт…

Веронская

говорила:

говори, где проиграла?

я умру — и ты умри; и умирала,

и я пил отраву с губ и падал рядом —

глупый труп, влюблённый труп,

спалённый ядом

громогласного вранья

под ясным небом…

или это был не я,

а я и не был?

а она — она

зачем-то, почему-то

острие веретена через минуту

в пальчик — тюк,

и — трюк ли это, волшебство ли? —

вдруг по собственной, а может, против воли,

оживала — не краснея,

не стеная…

а что дальше было с нею,

я не знаю.

Другая

а помнишь мы стали другие

и дёрнулись, как на манок

а помнишь лежали нагие

покорно сплетению ног

и губы твои были близко

и пил я с них шёпот и пыл

и ты мне была одалиска

и я тебе вроде бы был…

а помнишь ты плакала после

от счастья едва не навзрыд

и я как юродивый возле

отчаян, лохмат и небрит

корил себя каялся клялся

ну помнишь же помнишь тогда…

и снова и дальше влюблялся,

хоть кажется дальше — куда…

и нежность вострее кинжала

буравила наши нутра

и тыща мурашек бежала

по фронту и тылу бедра

что в тысячный раз означало

на тихом наречии тел

ах как же я долго скучала

и ох до чего я хотел…

мы всё ещё в этом июле

в прохладном рассветном тепле

и я говорю а люблю ли

я что-то ещё на земле

вот так же светло и понятно,

и чисто и чаю и чту

мечту окунуться обратно

в святую твою наготу…

* * *

Фример — я после объясню, что это…

В бокалах молодое божоле,

и белый снег сиреневого цвета

на голубой из космоса земле.

И серый лёд. И серебристый иней.

И в дымке фиолетовая даль.

И взгляд — то ли зелёный, то ли синий —

то ль в зазеркалье, то ли в прериаль…

* * *

И были две недели рождества.

И две недели волшебства — влюблённо.

И падал снег, что белая листва

с небесного невидимого клёна…

И были слёзы вслед, и нежность меж,

и будут будни — не всегда же чуду.

А у меня остался хлеб: поешь?

И чай — попьёшь? И спи. А я не буду…

Нежная королева

ну и я — чуть слышно — в левую —

не в ланиту, что ты! — в длань…

только снежной королевою —

вдруг — не стань,

только как его — играючи

и шаля — не укради —

так уж больно было давеча

там, в груди…

только не студи молчанием —

выстудишь, и мне каюк —

слишком я знаком с отчаяньем —

хватит вьюг,

слышишь? будь весенней, летнею,

грозовою, но — собой…

эти — увенчают сплетнею,

а ты — пой!

пой им, Герда, пой, красавица,

пой, мой свет — из уст в уста…

как же мне твой голос нравится, а —

устал —

крайности и оконечности

всё привычней стало петь —

я ж не Кай, мне новой вечности

не успеть —

слышишь? — жалобно и выспренне

в предвкушеньи немоты

зазвучал мой голос искренний,

ну а ты —

спи… я над тобою плаваю —

ниже звёзд — и как в искуп —

потерпи — целую правую —

возле губ

* * *

Воздух морозный не вязок, не едок,

вся в мандраже, в круговерти, в снегу,

жизнь улыбается мне напоследок —

как же я ей не ответить могу?

Радость не в радость, но так или эдак

весь в январе, в мишуре снегирей,

я улыбаюсь судьбе напоследок —

чтобы таким и запомниться ей.

Вижу знакомых и слышу соседок,

шепчущих вслед и орущих почти:

ох и неладное с ним напоследок!..

что ж они лыбятся, мать их ети?..

Рождественская

А этот — есть. Без рая и без ада.

Смешной старик с замашками плебея:

ему зачем-то непременно надо

мне доказать, что я слегка слабее.

Казалось бы: кому какое дело?

Я что — торчу пикетом возле храма?

Чего ты как начальник подотдела

очистки — Клим Чугункин из Бергамо —

желаешь, чтобы все!.. Да на здоровье.

Вон — все: сплотились в кучу, держат свечи.

И в каждом взоре чаянье коровье.

И в каждой речи блеянье овечье.

А я — я, можно? — сам? Без верховодства,

без снисхожденья? В смысле, соучастья…

А он желает рабства. В смысле, скотства…

И всё суёт мне в рот своё запястье.

И, вызывая слюнопрободенье,

жуёт лимон, поплёвывая цедрой,

и шепчет — или у меня виденья? —

ты попроси, я по субботам щедрый.

И до рассвета топчется у двери,

сличая наше нетто с ихним брутто…

Он отнял у меня её и верит,

что вправду — отнял, и что это круто.

И снова рождественская

Как тяжело, когда в сочельник,

когда отрады и огни,

ты смрадник, схимник и отшельник,

и данник собственной фигни,

и ни уменья, ни желанья

узнать, чем завершится ночь,

и нет разменного закланья,

чтоб эту немощь превозмочь…

Как ничего, но необычно

опять вживаться, падши ниц,

и лишь сомненье погранично,

и никаких иных границ

меж есть и будет, и дремота

как острогранная печать,

и снова что-то от чего-то

ты сам обязан отличать…

Как хорошо, когда над миром,

по тьме ослабившим бразды,

плывет опричным нивелиром

кирпичик неживой звезды,

и тают снежные химеры,

и мельтешенье мыл и шил,

и это знак и образ веры,

которой ты себя лишил…

Пьеро

Про долю, которая львина

в моей непутёвой судьбе,

ты всё уже знаешь, Мальвина.

И всё это всё — о тебе.

Как горестно звать тебя в келью…

Как страшно нарваться на «шут»…

Но пахнет постель карамелью,

и значит — ты всё ещё тут.

И сколь ни постыдно картинно

моё суесловное зло

по душу твоих Буратино

(их множественное число),

и как бы ни вычурны чувства,

а сердце ни восково,

но ложе моё прокрустово,

и, стало быть, ни для кого.

И пусть нам разлад маячит,

сумеешь уплыть — отчаль,

отчаянная! И значит,