А вот это уже совсем отлично… Сам-то трубы я в лес не захватил: все, кого хотел слышать сегодня, уместились в две машины. А к вечеру нас вон как поредело…

— Он у тебя светится хотя бы? Сколько там натикало?

— Полпервого!

— Что??

— Половина первого, говорю…

И мы прикусили языки — загнанно и безнадёжно: вокруг стояла натуральная белая ночь.

— Странно, да? — перешёл я вдруг на Лёлькин говорок («ой, птенчик») — Ночь, а светлынь.

И захохотал. Бесстыже вылупился на напуганных не меньше моего детей и заливался глухим жалким смехом, пока Лёлька не залепила мне короткую, но капитальную оплеуху.

Вы знаете, срабатывает. Буквально: как рукой сняло.

И не успел удивиться неожиданной тяжести девонькиной ладошки, как схлопотал ещё одну — контрольный в голову — уже с размаху. А она так же молча отвернулась и пошла дальше. И я поплёлся следом, притворно гадая, отчего это вздрагивают её худенькие плечи…

Мы вернулись к нашей истерзанной поляне.

Я попросил ребятишек отложить вопросы на потом, засунуть брезгливость поглубже и как можно скорее собрать всё, что может пригодиться. Что может? Да всё, что найдёте. Одежду, одеяла, бутылки с водой — если уцелели. И еду — еду, какая попадётся, тоже надо собрать… Ну, ладно… Сказал же, ладно, с едой сам разберусь… Ты, Тимк, машину обшарь, рюкзак, вон, возьми и набивай, а ты, Лёленька, главное ищи — спички, ага? Они где-то у костра должны быть… Только если что, бросайте всё, и сразу ко мне.

«Если что» в специальном разъяснении не нуждалось. Теперь оно означало что угодно. Слоны, например, не шли из головы. Кто знал, когда и откуда могут появиться они опять. И что они вообще такое…

Я понимал, что прикрыть ребятню от неведомой силы смогу вряд ли. Но ничего другого на ум не приходило: нужно быть рядом и точка. Всегда быть как можно ближе, на расстоянии вытянутой руки. Это последнее, что оставалось — перед лицом любой опасности держаться за руки. А там уж как бог…

Н-да, Палыч… Что-то часто ты стал кивать на него. Пусть даже и вот так, обиняками… Да будь он на самом деле — идеальный же случай счёт предъявить: ну и чего, дескать, герой? сорок лет обходился, а тут…

Слаб человек. Ох слаб!

А может, это он уже и предъявляет, м-м-м?..

Мародёрство осложнялось тем, что таинственные мамонты (а почему нет?) потрудились над поляной на славу. Они укатали её так, будто топтались на каждом метре по часу. Сумка с припасённой на выброс снедью была выпотрошена, а её и до того мало аппетитное содержимое бесследно рассеяно вокруг.

Я подобрал чудом уцелевшие полбатона да несколько кусочков курятины. Немедленно, пока совсем не пропитался, общипал хлеб, и его осталось всего ничего…

Наткнулся на мокрый, хоть выжимай, Егоркин свитерок, но даже и подбирать его не стал. Стряхнул и скатал пару выживших в набеге одеял со скатертью-самобранкой.

Лёльке повезло больше: сняла с сучка мирно провисевшую там отцову джинсовку и тут же облачилась в неё, сухую и чистую. Не столько от холода, сколько потому что папина. Милая моя девочка! Как же ты не хотела-то сюда.

— Есть! — закричала она. — Только рассыпались и мокрые.

— Собирай все! Все до единой. Высушим.

— Наплюйте, я целый коробок надыбал, — похвастался Тимка из «жигулёнка».

— Молодчина! — другого слова я не нашёл, и Лёльке: — А ты всё равно собери, хуже не будет.

И продолжил обыск своего, «обеденного» участка.

Миски-тарелки — и керамические, и пластиковые — в крошку. А вот кастрюли обе тут. Ну, пусть будут кастрюли, — подумал я, отметив, что веду себя как Робинзон, готовящийся не к ночлегу — к зимовке в этом треклятом лесу. Попалась ложка — и её прибрал, сам не зная, из прозорливости или прижимистости. А вот с водой вышел облом. Литровка минералки была бы сейчас царским подарком судьбы, однако загадочные гости не оставили судьбе шанса: даже недопитая бутылка водки — и та РАЗДАВЛЕНА.

Но не посуду с питьём искал я, обшаривая липкую траву, — ножи: длинный кухонный и небольшой складной, которыми орудовали девчата, готовя пир. А главное — Валюхин охотничий тесак.

Мирный на все сто человек, теперь я жаждал оружия. Мне надо было иметь, чем защищаться и защищать. От зверя, не знаю, или…

Про или думать не хотелось.

Перочинный вскоре нашёлся. Два других как сквозь землю провалились (вместе, кстати, с пневмо-М-16! да и за каким она без пуль-то?). В смысле, втоптались — хоть перекапывай весь этот огород. И вдруг настоящий трофей: стальная, полная чего? ну-ка? — батюшки: коньяку! — фляжка…

Видимо это был энзэ. Анюта или Светуля придерживали, надо понимать, на посошок… Вот это уже хорошо. Почему, тоже пока не ведаю, но хорошо. Сунул в карман.

— Глянь-ка, — Лёлька стояла за спиной с драгоценным отцовым клином в руке.

— Умница ты моя! Давай сюда…

И Тим уже тащил рюкзачок с барахлом.

— Удачно?

— Средне, — вздохнул он. — Чехлы с сидений, аптечка — пустая, кружка папкина, полбаллона газа, сигареты…

— Ты куришь, что ли?

— Да так, балуюсь… Зато вот, — погремел коробком. — Ещё зажигалка, книжка записная старая…

— Она-то тебе зачем? — невесело хмыкнула Лёлька.

— Завтра поймёшь, зачем, — многозначительно ответил он. — Брезента кусок из багажника… А! да: газировки полбаклашки… Пить кто хочет?

Пить хотели все. Я разрешил отхлебнуть по глотку, не больше — кто знает, когда ещё…

— То есть, перепроверять за тобой не нужно? — похвалил я племянника.

— Обижаете, ваше благородие…

— Ы-ы-ых! — и тут я уже слов не подбирал, а просто потрепал его эдак по-отечески по маковке. И он даже не увернулся…

Совсем забыл: самым неприятным, чем запомнились эти полчаса, были мухи. Огромные, сизые, они взлетали из-под ног живыми эскадрильями и нарезали круги, как какие, честное слово, птеродактили в миниатюре. Но не размеры и даже не изобилие их напрягало — состояние. Какие-то вялые это были мухи. Такими примерно бывают они в декабре, разбуженные перекосом в погоде и выбирающиеся из спячки полупьяными и ни шиша не соображающими. И то не такими — раз в десять шустрей. А эти даже и не жужжали… Не то обожравшись крови, не то ещё почему, они не столько летали, сколько зависали в воздухе, передвигаясь по нему, что рыбки в аквариуме — плавно и завораживающе.

Одну, проплывающую перед носом, Тим сшиб щелчком, как всё равно с полированного стола. И выразительно посмотрел на меня. И единственное, что пришло мне на ум — звукосочетание пространственно-временной континуум.

Не очень-то приятное для тех, кто не понимает.

А я, между нами, не понимал.

Я понимал одно: уходить отсюда нужно. И чем скорее, тем лучше. Проще говоря, бежать. Но ни планом бегства, ни малейшим представлением о конечной его цели мы не располагали. Мы располагали полнейшей чертовщиной вокруг, третьим часом не похожей на ночь ночи, пакетиком с, громко скажем, едой и питьем, сумкой с посудой и барахлом, и рюкзаком с остальными, достойными разве что Плюшкина ценностями. И навалившейся вдруг дьявольской усталостью располагали мы в ту минуту. Но сейчас было не до неё.

Пакет достался Лёльке, рюкзак, естественно, Тиму, сумку подхватил я. Мы бросили последний взор на некогда миленькую поляну. Потом — не сговариваясь — на дорогу, по которой ушли и не вернулись наши…

— Так где тут, говорите, болото?

— Слева, вроде.

— Тогда пойдём направо. Тимур, ты первый, Лёля за тобой, я замыкающим, и чтобы всегда у меня на глазах были. Так что не отрывайся особенно, гут?

— Гут… Прямо по ней? — кивнул он на просеку.

— Нет, Тима. Давай-ка лучше наискосок…

И мы пошли наискосок — непосредственно в лес.

4. Когда б мы знали, из какого бора

Шли долго, часа четыре. Полупустая сумка казалась неприподъёмной, и бросить её не позволял лишь переполнявший душу инстинкт самосохранения.

Ребятня не любопытствовала даже, куда — идём, и ладно. На выход. Должен же он быть где-то? Хотелось, чтобы деревья наконец расступились, а там — вот что угодно — поле, степь голая, хоть берег слоновой кости — лишь бы уже простор. Верилось в него всё слабее, но пока ноги несут, что ещё делать? — топай да грезь…