Боже мой, ну почему я всегда, всю жизнь, в самой невинной ситуации тут же предполагаю непоправимое? Редактора молчат — догадались, что графоман и ничтожество, и навеки вычеркнули из списков живущих. Любимая трубку не берёт — на пьянь в подъезде нарвалась, и нет у меня больше любимой. Свет отключился — по всей стране началось…

Ну, сколько можно жить в ожидании одних несчастий и утрат? С какой стати сразу уж и расколотый? А хоть бы и расколотый — почему непременно братухин?..

Первым дар речи обрёл, как водится, Тим:

— Ну, слава те лапоть! — машина была пуста.

Ёкэлэмэнэ, а парень-то, выходит, того же боялся…

Я затравленно заозирался. Вокруг не наблюдалось ничего подозрительного, но это-то и было подозрительней всего. И где же он тогда? куда делся? зачем вообще надо было выходить? выволокли?.. Да чёрта лысого его выволочешь — он же с пистолетом! Хотя бы и с пукалкой… Значит?..

Значит, показали что-то такое, что сам — встал и вышел…

— Па-а-а-ап! — заорала Лёлька куда-то вверх.

И ещё раз — уже во все стороны и во всё горло:

— Па-а-а-апа-а-а-а!

Затыкать её было поздно: если эти здесь, они нас и так уже видят (без ЭТИХ ничего не складывалось, без ЭТИХ я не мог нащупать и тени логики).

А если уже далеко? А если они до сего момента и не подозревали о нашем существовании?

— Тише, Лёль, — попросил я.

— Дядь Ва-а-аль! Ба-тя-а-а! — заголосил явно назло мне и Тимка. — Его-о-о-ор!

— Я же сказал: хватит.

— Чего хватит?! — окрысился он.

— Пока хватит, — как можно спокойнее отчеканил я. — И знаете что, мои милые: ну-ка хорош бузить. В конце концов, это я за вас перед родителями в ответе, а не наоборот. И не приведи господь… Возражения есть?

Удивительным образом возражений не воспоследовало.

— Давай приглядывай кругом, — велел я Тимке и полез в джип.

Ну и что у нас тут? Бензин кончился? Нет, навалом бензина. То есть, сам остановился. По факту чего-то. И вышел, будем надеяться, по собственной инициативе.

На автомате заглянул в бардачок, автоматически же сцапал распечатанную пачку «Winston» а, а заодно и оставшиеся полблока. И что это означает? А это означает, что не было у Вали лишней секунды даже на то, чтобы курево в карман сунуть. И какой отсюда вывод?

Да никакого.

Блин! Всё на месте. Не хватает только братана со стволом… И — погоди-ка — ключа в замке. И, стало быть, чего бы тут ни стряслось, братишка хотел, чтобы машина оставалась за ним. И если он намеревался мне этим что-то сказать, будем считать, что я его понял. И понял верно…

Я выбрался наружу и сам взвыл:

— Ва-ля-а-а! — и прижал к губам палец.

Мы не услышали в ответ даже эха.

— Это просто фигня какая-то, — озвучил Тим общее недоумение. — И чего теперь? Дальше пойдём?

— Нет, Тима, мы не пойдём дальше.

— Поедем?

— И не поедем. Он ключ забрал. Видимо, хотел, чтобы…

— Не надо так: «хотел», — урезонила Лёлька. — Ой! — наша старая знакомая перепорхнула и заняла пост на ближайшей ели.

Не нравилось мне это соглядатайство, ох не нравилось.

— Ну не под землю же они! — рявкнул Тим. — Лёльк, ты со мной или как?

— Тима, милый, — я ухватил его за плечи и встряхнул так, что и самому бы мало не показалось, — дальше дядя Валя почему-то не поехал. Правильно?..

— Ну…

— А теперь разуй глаза.

И развернул его, куда и самому смотреть было невмоготу: сразу же за следующим поворотом дорога кончалась. Дальше росла трава, за ней кусты, за кустами начиналась чаща.

Мне показалось, что я услышал, как под рубашкой у племяша выстроились и побежали здоровенные мурашки.

— Да это чего же? — выдохнул он. — Тут же всегда… мы же здесь сколько раз… там же Шивариха!

— Почему и говорю: уходим отсюда. Быстро.

Их даже понукать не пришлось — зачастили как миленькие. Если не считать совы, погони не наблюдалось. Правда, в сгущающейся мгле эта пикирующая тварь казалась здоровенной летучей мышью. И, пытаясь бодриться, я тарахтел. Тарахтел не переставая:

— …он сказал: убираться сразу же. А мы? А мы самодеятельность развели. А нам не в шерлок холмсов сейчас играть нужно, а до дома добраться и подмогу звать. Серьёзную, судя по всему, подмогу. Весь город надо на уши ставить… И хватит уже меня в сикуны записывать, если вырвемся из этой прорвы живыми и невредимыми, мне родители ваши такой памятник отгрохают, что мама дорогая, так что давайте пока не о них убиваться, а себя эвакуировать… И пошустрей, ребятушки, бегом!..

И мы понеслись. Так быстро, как только могли…

Нашу поляну мы узнали не сразу.

Мы вообще не заметили бы её, не прегради нам путь огромная, в футбольное поле шириной, необозримая ни вправо, ни влево, вытрамбованная полоса. Словно пока нас не было, тут гигантский каток прошёл. Только странный какой-то — деревьев не поронял, торчат, где торчали. Поэтому вместо катка на ум пришло стадо чёрт те откуда взявшихся сбесившихся слонов, не тронувших лишь одиноко притулившегося посредине пустоши «Жигуля».

Всего пару часов назад это место было самой уютной на свете поляной, теперь мы ступили на неё как на минное поле. Но земля под ногами не взрывалась, не проваливалась и даже не горела. Напротив: мокрая это была земля — и трава, и подлесок превратились в зелёное месиво наподобие силоса.

Тим направился к машине.

— Дядь Андрей! Она вся в крови!

— Чего ты городишь? В какой крови? Откуда здесь кровь?

— Да говорю же в крови… Весь левый борт…

— Тут везде кровь, — Лёлька: присела на корточки, провела по траве рукой и показала мне ладошку.

И её тут же начало рвать.

Меня бы, наверное, тоже вывернуло. Но тошнотничать было некогда. Кровь — это уже плохо. Это очень плохо — кровь. И, заорав — Тима, валим! я схватил племяшку в охапку и бросился к дальней границе этой жуткой арены, туда, откуда приехали утром. Глядеть под ноги не решался, чувствовал только, как штанины всё выше пропитываются липким и наверняка багряным.

— Пусти, я сама, — Лёлька высвободилась и понеслась рядышком, схватившись за мой локоть.

Минуту спустя кровь под ногами кончилась, теперь мы бежали по благословенно сухому песку, и я мечтал лишь об одном: как можно скорее оказаться на краю этого проклятого леса, а там уже — ползком ли, как ли — добраться хотя бы до спасительной родной деревушки.

Я вдруг отчётливо вспомнил нашу тихую Шивариху. Крытый растрескавшимся шифером тёть Галин домик с круглый год негасимым дымком из асбестовой трубы. Тенистый сад с чёрным от времени колодцем в дальнем углу. Угрюмого рыжего пса, дремлющего на крыше будки, нежащуюся в луже свинью и купающихся в пыли кур…

Господи, как же хотел я оказаться сейчас там и услыхать с крыльца хмурое Валюхино: ну и где вас носит? я тебе бестолковому чего велел?..

Мы не промчались и километра — колея снова оборвалась. Впереди высился беспросветный густой ельник. Это был классический тупик.

— Та дорога? — захлёбываясь не столько от бега, сколько от отчаяния, спросил я у запыхавшегося же Тимки.

— Тут другой нет…

— Может, там, дальше? — выдохнула Лёлька.

— Нет, роднуль, — и я попятился, — никаких больше дальше…

Моё пессимистическое сердце сообразило, что теперь, кроме этой самоорганизующейся чащи, вокруг нет вообще ничего. Я поверил ему и повёл ошалевших детей назад. Лес недвусмысленно давал понять, что спешить некуда. И мы не спешили — очень уж не хотелось обнаружить, что эта предательская дорога укорачивается прямо на глазах…

От Тимкиной бравады не осталось и следа. Лёлька тоже сочла за благо не мешать дядьке думать за троих. А задуматься было о чём. С окружившим нас пространством творилось нечто насмерть противоречащее всем известным мне законам мирозданья. Не успело отмениться, разве, тяготение.

— И телефон не работает, — прожурчала племяшка тоном, каким сообщают о необычайных приятностях. Типа: глядите-ка, снег выпал! или, там: ой, птенчик, птенчик…

— Мой тоже, — откликнулся Тим, — давно уже.