— А кто, кто закинул-то?

— А нихто не знат. Наука безмолствуеть. То исть копаит канешна чаво-та, книшки пишеть а ответить прямо — так мол и так — кишка тонка. Однова баяли из обезьянов мы произвелися… А по мне ну вот как из обезьянов-та произведёсси? Обезьянки обезьянков и родють. А человеков токмо человеки…

— Адам и Ева?

— А хто ж ышшо-то? Оне.

— А они — ну, самые первые — откуда взялись?

— По книшке с праху. Што за прах правда не докладывают. Прах и прах. И прах яво знат. Сдаецца мне токмо шта без оду с лесом тут не обошлося. Один по дурости заразу занёс друхой по ей же взростил. Но шта плесень мы совяршенно особенна — фахт.

— Так может, и не нужны мы тут совсем? Если плесень-то? — надоело мне притворяться дремлющим.

— А ты поди комару скажи шта он не нужон. И чаво он табе в ответ выдаст? Йинстихт Андрюх. Всяка тварь свово места под сонцем без бою отдавать не желат. Мы чем хужей?

— Ну вот нам щас и покажут, чем…

— Абасруцца казать! Сумели б — сразу пришшучили а мы вот они, под кумполом сидим и нихто покеда нас здеся не достал. Нам таперича ночь бы продержацца…

— Да день простоять, — грустно пошутил я.

— Накой? Днём наша сила. Днём солнушко выйдеть. Днём оду лёту нет.

— А лес? Ему-то твой бог не помеха.

— Лес… Лес иде сел там и слез. Зуб у яво на вас конкретный да рук не хватат. Не иначе зашшыта у вас от лесу. Сурьёзна зашшыта. Не то б как сюды добрались?

Я бы ответил как, да вошёл Тим. Совершенно цуцикоподобный: за дедовым трёпом я забыл о пересменке.

— Прости, Тимка, заболтались… Там как, без перемен?

— Абсолютно, — и сунул мне ружьё.

Укореняясь в дозоре, я пожалел, что не прихватили мы с собой чего со стола, очень бы теперь пригодил-

ся кусочек, скажем, свинятинки… Вот ведь как гнусно устроен человек: возьми за задницу — про всё позабудет, что ни попроси, отдаст, обрубку вон трухлявому молиться станет, лишь бы уцелеть. А поотпустит слегка, и — ша, и у него уже в желудке свербит, и в прочих местах, на которых минуту назад со всеми на свете приборами лежало.

Или не гнусно, а разумно?..

А снег валил и валил. И светать не светало. И ода было не видать. Расслабляться, конечно, рано. Настоящие войны начинаются под утро. С другой стороны, не такой уж мы грозный гарнизон, чтобы всю ночь на нас вилы точить.

А может, его там и нет совсем? Может, и впрямь починились, да и дальше двинули, а мы тут поджилками дребезжим? Прав Дед: главное до рассвета дотянуть.

Но холодно-то, холодно!.. А Тим не спешит. А торопить неловко — сам пацана полночи проморозил…

И тут я допустил убийственную оплошность: хлопнул ресницами об ресницы и задремал…

По воле беса противоречия мне снилось доброе и безмятежное. Снилось лето. Мы едем в чёртов лес, и в последний момент Лёлька убеждает отца свернуть к Оке, и я рад как ребёнок, обнимаю её, тискаю: «Прелесть ты моя, с самого начала надо было, ну и то хорошо! ах, какое же ты всё-таки, Лёленька, чудо!» Это, видимо, потому что я один и знаю, чем кончиться может. А все дивятся, гомонят: долбанулся наш Андрюха совсем… А день всё ярче, только зябкий какой-то… И вот подруливаем мы, а Ока наша неузнаваемая, широченная — того берега не видать, словно и не Ока это вовсе, а море. И обрыва нет, а я помню — был, да такой отвесный, что шею свернёшь, а тут прямо на берег выехали. Я выхожу, озираюсь, а берегу тоже края не видать. Но я и тому рад: ни деревца же кругом, ни кустика, насколько глаз берёт. Значит в безопасности мы, не заблудится никто, не сгинет… Эх, говорю, была не была, и бегу к воде. Валька вслед: куда ты, дурик? холодная она, совсем чокнулся!.. А мне плевать — разбегаюсь и как есть, в одежде — нырк. А та и впрямь ледяная. А я плыву, будто гонится кто за мной, и не слышу уже, чего в спину орут. И вдруг вижу: подводная лодка из пучин всплывает. Здоровущая такая. И доходит до меня, что никакая это всё-таки не Ока, а море, как и предполагал. Или вообще — океан. И хочу уже назад, к берегу. А меня прибоем не пускает и то и дело мордой к лодке разворачивает. И лодка эта совсем и не лодка, а — од! Наполовину уже показался. «А-а-а-а-а-а!» — ору я. Во сне мы всегда почему-то орём, как наяву никогда не орали. И ногу начинает судорогой скручивать — и от холоду, и с перепугу. И я барахтаюсь в волне, как та лягушка в сметане, а только берег всё дальше, и нету уже никого на берегу, и я успеваю подумать, что — и хорошо, и правильно, что вовремя посудину эту заметили и свалили. Мне же всё равно уже не спастись. В конце концов, лучше даже, что именно мной откупились, я давно уже фрукт пропащий. И понимаю, что сейчас утону. И тону. И чего-то не страшно мне уже нисколечко, будто так и надо. Вот ведь, думаю только, мог ли знать, какую смерть принять придётся? Мерзость, а не смерть. Никогда ведь не подумал бы… И тут меня кто-то за подбородок цепляет и назад, наверх тащит. И нет чтоб возликовать — вдруг ужас обуревает: одовцы! добрались, собаки. Дёргаюсь, вырваться пытаюсь: лучше уж на дно, чем к ним, гнидам, на вивисекцию. И тут же вспоминаю, что это сон, а во сне, как ни убегай, никуда не убежишь… И разеваю пасть пошире, чтоб захлебнуть сколько смогу и не мучиться больше. А перед глазами большущая такая сопливая медуза — вся в лиловых прожилках, и я вместо чтобы водой себя казнить, её проглатываю, и наконец узнаю, что же это такое, когда медуза и когда она жжёт… И потом, когда дети ваши будут проходить мои сны и достанется им на экзамене билет вот с этим, об утоплении, пусть не робеют и непосредственно на меня ссылаются — на эту вот ремарку. Так, мол, и так: под медузой автор не имел в виду ничего замороченного, а тем более непристойного. И даже если дюжина литературоведов сотню книжек про эту медузу настругает — пускай не верят и на своём стоят. В смысле — на моём. Мы, авторы, за свои-то сны не ответчики, а уж за сны героев и того меньше. И неча нам собственные фобии с эротическими ассоциациями приписывать. Сон — он ведь просто сон. Вкуснейшее из яств в земном пиру. Если, конечно, верить Шекспиру. Или, вон, Деду.

Очнулся я оттого, что меня трепали по щеке. И никакие не одовцы — Тимка трепал:

— Ты живой тут?

Боже, как же я ему обрадовался. И подскочил, точно через меня вольт триста пропустили: прошляпил!

Зырк на озеро — нету ода.

Снегопад перестал, тьма потихоньку рассеивается, а там, где ночью дура стояла, идеально круглая, метров с полста в диаметре зыбкая чёрная полынья.

— Где они? — верещу.

— Так ты ж караулил.

Я, родной, я. Только…

— Я не знаю, чего сказать, Тим… Была бы война, сам бы попросил расстрелять…

— Живи пока, — разрешил он и забрал карабин.

— Я это… долго я тут?

— Не знаю. С час, не больше.

— А они чего же? улетели, выходит?

— Или утонули, — уточнил племяш тоном бывалого политрука из фильма про Сталинградскую битву, — или погрузились… Может, у них база там вообще!

Я ещё от часовни углядел дверь нараспашку. Приятнее было думать, что сами вчера с перепугу забыли, однако… Да чего однако! — пойти надо и посмотреть. В общем, в разведку мы отправились вдвоём. Ну и с Кобелиной, конечно. Застать там этих в планы не входило, но проверить обстановку сам… короче, кто надо, тот и велел…

Пёс ворвался в избу первым.

Без рыка — уже хорошо. Не в пример мне спокойный Тим держал-таки винтовку наизготове.

В сени снегу намело. Дверь в горницу тоже не прикрыта. За ночь всю выстудило. Колотун.

Подозрительного вроде ничего. Еда на столе. И горилка — как налита, так и стоит. Ну ещё бы! Если уж и побывали здесь загадочные визитёры, не за поросём же нашим и не за шнапсом наведывались. Жучков, разве, понаставили и камер слежения…

Господи, ну что за паранойя! Каких ещё жучков? К чему? С какого вообще ляда пришельцам (а кто ж они? понятное дело, пришельцы!) под шпионов киношных косить? Ты чего, Палыч? Чего ты…

Тим полез на чердак — и там вроде без сюрпризов.

И всё-таки где-то я всё это уже видел.