Berlin, 6 сентября, 1923 г. КИЕВ Лапы елок, лапки, лапушки… Все в снегу, а теплые какие! Будто в гости к старой, старой бабушке я вчера приехал в Киев. Вот стою на горке на Владимирской. Ширь вовсю — не вымчать и перу! Так когда-то, рассиявшись в выморозки, Киевскую Русь оглядывал Перун. А потом — когда и кто, не помню толком, только знаю, что сюда вот по льду, да и по воде, в порогах, волоком — шли с дарами к Диру и Аскольду. Дальше било солнце куполам в литавры. — На колени, Русь! Согнись и стой. — До сегодня нас Владимир гонит в лавры. Плеть креста сжимает каменный святой. Шли из мест таких, которых нету глуше, — прадеды, прапрадеды и пра пра пра!.. Много всяческих кровавых безделушек здесь у бабушки моей по берегам Днепра. Был убит, и снова встал Столыпин, памятником встал, вложивши пальцы в китель. Снова был убит, и вновь дрожали липы от пальбы двенадцати правительств. А теперь встают с Подола дымы, киевская грудь гудит, котлами грета. Не святой уже — другой, земной Владимир крестит нас железом и огнем декретов. Даже чуть зарусофильствовал от этой шири! Русофильство, да другого сорта. Вот моя рабочая страна, одна в огромном мире. — Эй! Пуанкаре! возьми нас?.. Черта! Пусть еще последний, старый батька содрогает плачем лавры звонницы. Пусть еще врезается с Крещатика волчий вой: «Даю — беру червонцы!» Наша сила — правда, ваша — лаврьи звоны. Ваша — дым кадильный, наша — фабрик дым. Ваша мощь — червонец, наша — стяг червонный — Мы возьмем, займем и победим. Здравствуй и прощай, седая бабушка! Уходи с пути! скорее! ну-ка! Умирай, старуха, спекулянтка, набожка. Мы идем — ватага юных внуков! 1924
УХ, И ВЕСЕЛО! О скуке на этом свете Гоголь говаривал много. Много он понимает — этот самый ваш Гоголь! В СССР от веселости стонут целые губернии и волости. Например, со смеха слезы потопом на крохотном перегоне от Киева до Конотопа. Свечи кажут язычьи кончики. 11 ночи. Сидим в вагончике. Разговор перекидывается сам от бандитов к Брынским лесам. Остановят поезд — минута паники. И мчи в Москву, укутавшись в подштанники. Осоловели; поезд темный и душный, и легли, попрятав червонцы в отдушины. 4 утра. Скок со всех ног. Стук со всех рук: "Вставай! Открывай двери! Чай, не зимняя спячка. Не медведи-звери!" Где-то с перепугу загрохотал наган, у кого-то в плевательнице застряла нога. В двери новый стук раздраженный. Заплакали разбуженные дети и жены. Будь что будет… Жизнь — на ниточке! Снимаю цепочку, и вот… Ласковый голос: "Купите открыточки, пожертвуйте на воздушный флот!" Сон еще не сошел с сонных, ищут радостно карманы в кальсонах. Черта вытащишь из голой ляжки. Наконец, разыскали копеечные бумажки. Утро, вдали петухи пропели… — Через сколько лет соберет он на пропеллер? Спрашиваю, под плед засовывая руки: — Товарищ сборщик, есть у вас внуки? — Есть, — говорит. — Так скажите внучке, чтоб с тех собирала, — на ком брючки. А этаким способом — через тысячную ночку — соберете разве что на очки летчику. — Наконец, задыхаясь от смеха, поезд взял и дальше поехал. К чему спать? Позевывает пассажир. Сны эти только нагоняют жир. Человеческим происхождением гордятся простофили. А я сожалею, что я не филин. Как филинам полагается, не предаваясь сну, ждал бы сборщиков, влезши на сосну. |
