ЧТО ВЫШЛО Больше чем можно, больше чем надо — будто поэтовым бредом во сне навис — комок сердечный разросся громадой: громада любовь, громада ненависть. Под ношей ноги шагали шатко — ты знаешь, я же ладно слажен — и все же тащусь сердечным придатком, плеч подгибая косую сажень. Взбухаю стихов молоком — и не вылиться — некуда, кажется — полнится заново. Я вытомлен лирикой — мира кормилица, гипербола праобраза Мопассанова. ЗОВУ Поднял силачом, понес акробатом. Как избирателей сзывают на митинг, как сёла в пожар созывают набатом — я звал: «А вот оно! Вот! Возьмите!» Когда такая махина ахала — не глядя, пылью, грязью, сугробом, — дамьё от меня ракетой шарахалось: «Нам чтобы поменьше, нам вроде танго бы…» Нести не могу — и несу мою ношу. Хочу ее бросить — и знаю, не брошу! Распора не сдержат рёбровы дуги. Грудная клетка трещала с натуги. ТЫ Пришла — деловито, за рыком, за ростом, взглянув, разглядела просто мальчика. Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть — как девочка мячиком. И каждая — чудо будто видится — где дама вкопалась, а где девица. «Такого любить? Да этакий ринется! Должно, укротительница! Должно, из зверинца!» А я ликую. Нет его — ига! От радости себя не помня, скакал, индейцем свадебным прыгал, так было весело, было легко мне. НЕВОЗМОЖНО Один не смогу — не снесу рояля (тем более — несгораемый шкаф). А если не шкаф, не рояль, то я ли сердце снес бы, обратно взяв. Банкиры знают: «Богаты без края мы. Карманов не хватит — кладем в несгораемый». Любовь в тебя — богатством в железо — запрятал, хожу и радуюсь Крезом. И разве, если захочется очень, улыбку возьму, пол-улыбки и мельче, с другими кутя, протрачу в полночи рублей пятнадцать лирической мелочи. ТАК И СО МНОЙ Флоты — и то стекаются в гавани. Поезд — и то к вокзалу гонит. Ну, а меня к тебе и подавней — я же люблю! — тянет и клонит. Скупой спускается пушкинский рыцарь подвалом своим любоваться и рыться. Так я к тебе возвращаюсь, любимая. Мое это сердце, любуюсь моим я. Домой возвращаетесь радостно. Грязь вы с себя соскребаете, бреясь и моясь. Так я к тебе возвращаюсь, — разве, к тебе идя, не иду домой я?! Земных принимает земное лоно. К конечной мы возвращаемся цели. Так я к тебе тянусь неуклонно, еле расстались, развиделись еле. ВЫВОД Не смоют любовь ни ссоры, ни версты. Продумана, выверена, проверена. Подъемля торжественно стих строкопёрстый, клянусь — люблю неизменно и верно! 1922
IV ИНТЕРНАЦИОНАЛ I ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО МАЯКОВСКОГО ЦК РКП, ОБЪЯСНЯЮЩЕЕ НЕКОТОРЫЕ ЕГО, МАЯКОВСКОГО, ПОСТУПКИ [2] Были белые булки. Более звезд. Маленькие. И то по фунту. А вы уходили в подполье, готовясь к голодному бунту. Жили, жря и ржа. Мир в небо отелями вылез, лифт франтих винтил по этажам спокойным. А вы в подпольи таились, готовясь к грядущим войнам. В креслах времен незыблем капитализма зад. Жизнь стынет чаем на блюдце. А вы — уже! — смотрели в глаза атакующим дням революций. Вывернувшись с изнанки, выкрасив бороду, гоняли изгнанники от города к городу. В колизеи душ, в стадионы-головы, еле-еле взнеся их в парижский чердак, собирали в цифры, строили голь вы так — притекшие человечьей кашей с плантаций, с заводов — обратно шагали в марше стройных рабочих взводов. Фарами фирмы марксовой авто диалектики врезалось в года. Будущее рассеивало мрак свой. И когда Октябрь пришел и залил, огневой галоп, казалось, не взнуздает даже дым, вы в свои железоруки взяли революции огнедымые бразды. Скакали и прямо, и вбок, и криво. Кронштадтом конь. На дыбы. Над Невою. Бедой Ярославля горит огнегривый. Царицын сковал в кольцо огневое. Гора. Махнул через гору — и к новой. Бездна. Взвился над бездной — и к бездне. До крови с-под ногтя в загривок конёвый вцепившийся мчался и мчался наездник. Восторжен до крика, тревожен до боли, я тоже в бешеном темпе галопа по меди слов языком колоколил, ладонями рифм торжествующе хлопал. Доскакиваем. Огонь попритушен. Чадит мещанство. Дымится покамест. Но крепко на загнанной конской туше сидим, в колени зажата боками. Сменили. Битюг трудовой. И не мешкая, мимо развалин, пожарищ мимо мы. Головешку за головешкою притушим, иными развеясь дымами. Во тьме без пути по развалинам лазая, твой конь дрожит, спотыкается тычась твой. Но будет: Шатурское тысячеглазое пути сияньем прозрит электричество. Пойди, битюгом Россию промеряй-ка! Но будет миг, верую, скоро у нас паровозная встанет Америка. Высверлит пулей поля и горы. Въезжаем в Поволжье, корежит вид его. Костями устелен. Выжжен. Чахл. Но будет час жития сытого, в булках, в калачах. И тут-то вот над земною точкою загнулся огромнейший знак вопроса. В грядущее тыкаюсь пальцем-строчкой, в грядущее глазом образа вросся. Коммуна! Кто будет пить молоко из реки ея? Кто берег-кисель расхлебает опоен? Какие их мысли? Любови какие? Какое чувство? Желанье какое? Сейчас же, вздымая культурнейший вой, патент старье коммуне выдало: «Что будет? Будет спаньем, едой себя развлекать человечье быдло. Что будет? Асфальтом зальются улицы. Совдепы вычинят в пару лет. И в праздник будут играть пролеткультцы в сквере перед совдепом в крокет. Свистит любой афиши плеть: — Капут Октябрю! Октябрь не выгорел! — Коммунисты толпами лезут млеть в Онегине, в Сильве, в Игоре. К гориллам идете! К духовной дырке! К животному возвращаетесь вспять! От всей вековой изощренной лирики одно останется: — Мужчина, спать! — В монархию, В коммуну ль мещанина выселим мы. И в городе-саде ваших дач он будет одинаково работать мыслью только над счетом кухаркиных сдач. Уже настало. Смотрите — вот она! На месте ваших вчерашних чаяний в кафах, нажравшись пироженью рвотной, коммуну славя, расселись мещане. Любовью какой обеспечит Собес?! Семашко ль поможет душ калекам?!» Довольно! Мы возьмемся, если без нас об этом подумать некому. Каждый омолаживайся! Спеши юн душу седую из себя вытрясти. Коммунары! Готовьте новый бунт в грядущей коммунистической сытости. Во имя этого награждайте Академиком или домом — ни так и ни даром — я не стану ни замом, ни предом. ни помом, ни даже продкомиссаром. Бегу. Растет за мной, эмигрантом, людей и мест изгонявших черта. Знаю: придет, взбарабаню, и грянет там… Нынче ж своей голове на чердак загнанный, грядущие бунты славлю. В марксову диалектику стосильные поэтические моторы ставлю. Смотрите — ряды грядущих лет текут. Взрывами мысли головы содрогая, артиллерией сердец ухая, встает из времен революция другая — третья революция духа. Штык-язык остри и три! Глаза на прицел! На перевес уши! Смотри! Слушай! Чтоб душу врасплох не смяли, чтоб мозг не опрокинули твой — эй-ка! — Смирно! Ряды вздвой, мысль-красногвардейка. Идите все от Маркса до Ильича вы, все, от кого в века лучи. Вами выученный, миры величавые вижу — любой приходи и учись! вернуться Дальнейшие части показывают безотносительность моего Интернационала немецкому. Второй год делаю эту вещь. Выделывая дальнейшее, должно быть, буду не раз перерабатывать и «открытое". (Прим. авт.) |
