ЧАСТЬ II Это случилось в одну из осеней, были горюче-сухи все. Металось солнце, сумасшедший маляр, оранжевым колером пыльных выпачкав. Откуда-то на землю нахлынули слухи. Тихие. Заходили на цыпочках. Их шепот тревогу в гр'уди выселил, а страх под черепом рукой красной распутывал, распутывал и распутывал мысли, и стало невыносимо ясно: если не собрать людей пучками рот, не взять и не взрезать людям вены — зараженная земля сама умрет — сдохнут Парижи, Берлины, Вены! Чего размякли?! Хныкать поздно! Раньше б раскаянье осеняло! Тысячеруким врачам ланцетами роздано оружье из арсеналов. Италия! Королю, брадобрею ли ясно — некуда деться ей! Уже сегодня реяли немцы над Венецией! Германия! Мысли, музеи, книги, каньте в разверстые жерла. Зевы зарев, оскальтесь нагло! Бурши, скачите верхом на Канте! Нож в зубы! Шашки наголо! Россия! Разбойной ли Азии зной остыл?! В крови желанья бурлят ордой. Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых! За ногу худую! По камню бородой! Франция! Гони с бульваров любовный шепот! В новые танцы — юношей выловить! Слышишь, нежная? Хорошо под музыку митральезы жечь и насиловать! Англия! Турция!.. Т-р-а-а-ах! Что это? Послышалось! Не бойтесь! Ерунда! Земля! Смотрите, что по волосам ее? Морщины окопов легли на чело! Т-с-с-с-с-с-с… — грохот. Барабаны, музыка? Неужели? Она это, она самая? Да! НАЧАЛОСЬ. ЧАСТЬ III Нерон! Здравствуй! Хочешь? Зрелище величайшего театра. Сегодня бьются государством в государство 16 отборных гладиаторов. Куда легендам о бойнях Цезарей перед былью, которая теперь была! Как на детском лице заря, нежна ей самая чудовищная гипербола. Белкой скружишься у смеха в колесе, когда узнает твой прах о том: сегодня мир весь — Колизей, и волны всех морей по нем изостлались бархатом. Трибуны — ск'алы, и на скале там, будто бой ей зубы выломил, поднебесья соборов скелет за скелетом выжглись и обнеслись перилами. Сегодня заревом в земную плешь она, кровавя толп ропот, в небо люстрой подвешена целая зажженная Европа. Пришли, расселись в земных долинах гости в страшном наряде. Мрачно поигрывают на шеях длинных ожерелья ядер. Золото славян. Черные мадьяр усы. Негров непроглядные пятна. Всех земных широт ярусы вытолпила с головы до пят она. И там, где Альпы, в закате грея, выласкали в небе лед щеки, — облаков галереей нахохлились зоркие летчики. И когда на арену воины вышли парадными парами, в версты шарахнув театром удвоенный грохот и гром миллиардных армий, — шар земной полюсы стиснул и в ожидании замер. Седоволосые океаны вышли из берегов, впились в арену мутными глазами. Пылающими сходнями спустилось солнце — суровый вечный арбитр. Выгорая от любопытства, звезд глаза повылезли из орбит. А секунда медлит и медлит. Лень ей. К началу кровавых игр, напряженный, как совокупление, не дыша, остановился миг. Вдруг — секунда вдребезги. Рухнула арена дыму в дыру. В небе — ни зги. Секунды быстрились и быстрились — взрывали, ревели, рвали. Пеной выстрел на выстреле огнел в кровавом вале. Вперед! Вздрогнула от крика грудь дивизий. Вперед! Пена у рта. Разящий Георгий у знамен в девизе, барабаны: ТРА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА ТРА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА Бутафор! Катафалк готовь! Вдов в толпу! Мало вдов еще в ней. И взвился в небо фейерверк фактов, один другого чудовищней. Выпучив глаза, маяк из-за гор через океаны плакал; а в океанах эскадры корчились, насаженные мине на кол. Дантова ада кошмаром намаранней, громоголосие меди грохотом изоржав, дрожа за Париж, последним на Марне ядром отбивается Жоффр. С юга Константинополь, оскалив мечети, выблевывал вырезанных в Босфор. Волны! Мечите их, впившихся зубами в огрызки просфор. Лес. Ни голоса. Даже нарочен в своей тишине. Смешались их и наши. И только проходят вороны да ночи, в чернь облачась, чредой монашьей. И снова, грудь обнажая зарядам, плывя по веснам, пробиваясь в зиме, армия за армией, ряд за рядом заливают мили земель. Разгорается. Новых из дубров волок. Огня пентаграмма в пороге луга. Молниями колючих проволок сожраны сожженные в уголь. Батареи добела раскалили жару. Прыгают по трупам городов и сел. Медными мордами жрут всё. Огневержец! Где не найдешь, карая! Впутаюсь ракете, в небо вбегу — с неба, красная, рдея у края, кровь Пегу. И тверди, и воды, и воздух взрыт. Куда направлю опромети шаг? Уже обезумевшая, уже навзрыд, вырываясь, молит душа: «Война! Довольно! Уйми ты их! Уже на земле голо». Метнулись гонимые разбегом убитые, и еще минуту бегут без голов. А над всем этим дьявол зарево зевот дымит. Это в созвездии железнодорожных линий стоит озаренное пороховыми заводами небо в Берлине. Никому не ведомо, дни ли, годы ли, с тех пор как на поле первую кровь войне отдали, в чашу земли сцедив по капле. Одинаково — камень, болото, халупа ли, человечьей кровищей вымочили весь его. Везде шаги одинаково хлюпали, меся дымящееся мира месиво. В Ростове рабочий в праздничный отдых захотел воды для самовара выжать, — и отшатнулся: во всех водопроводах сочилась та же рыжая жижа. В телеграфах надрывались машины Морзе. Орали городам об юных они. Где-то на Ваганькове могильщик заерзал. Двинулись факельщики в хмуром Мюнхене. В широко развороченную рану полка раскаленную лапу всунули прожекторы. Подняли одного, бросили в окоп — того, на ноже который! Библеец лицом, изо рва ряса. «Вспомните! За ны! При Понтийстем Пилате!» А ветер ядер в клочки изорвал и мясо и платье. У_ПО_КОЙ ГОС_ПО_ДИ ДУ_ШУ У_СОПША_ГО РА_БА ТВО_Е_ГО Выдернулась из дыма сотня голов. Не сметь заплаканных глаз им! Заволокло газом. Белые крылья выросли у души, стон солдат в пальбе доносится. «Ты на небо летишь, — удуши, удуши его, победоносца». Бьется грудь неровно… Шутка ли! К богу на дом! У рая, в облака бронированного, дверь расшибаю прикладом. Трясутся ангелы. Даже жаль их. Белее перышек личика овал. Где они — боги! «Бежали, все бежали, и Саваоф, и Будда, и Аллах, и Иегова». У_ПО_КОЙ ГОС_ПО_ДИ ДУ_ШУ У_СОПША_ГО РА_БА ТВО_Е_ГО Ухало. Ахало. Охало. Но уже не та канонада, — повздыхала еще и заглохла. Вылезли с белым. Взмолились: — не надо! — Никто не просил, чтоб была победа родине начертана. Безрукому огрызку кровавого обеда на чёрта она?! Последний на штык насажен. Наши отходят на Ковно, на сажень человечьего мяса нашинковано. И когда затихли все, кто нападали, лег батальон на батальоне — выбежала смерть и затанцевала на падали, балета скелетов безносая Тальони. Танцует. Ветер из-под носка. Шевельнул папахи, обласкал на мертвом два волоска, и дальше — попахивая. Пятый день в простреленной голове поезда выкручивают за изгибом изгиб. В гниющем вагоне на сорок человек — четыре ноги. |
