"Ди-линь-бом! Купи мак! За три гроша! Либо так!.. "

Одно и то же, одно и то же. Ну прямо словно в насмешку над ним! Только когда поезд подходил к разъезду или к станции, колеса изменяли свой ритм и говорили уже что-то совсем невразумительное.

Вместе с придорожными мелкими картинками полесского края и весь он, этот край, медленно уходил и уходил назад, уступая место более светлым, более веселым пейзажам Беларуси.

Светало.

Ласковой улыбкой озарилось небо на востоке, озарилось и порозовело. Просторы земли ширились, развертывая свои живые, пленительные картины. И кто не поддастся их чарам!

Полесье оставалось где-то позади. Здесь иной край, иные картины. Местами расстилались просторные поймы рек, а сами эти реки причудливо, живописно извивались в своих высоких бережках. Над поймами-долинами поднимались гладко округленные склоны пригорков, украшенные зеленью молодых яровых хлебов. На бархате покрытых всходами полей, на сочной придорожной траве, на листьях кустов, словно бриллианты, сверкали крупные росинки. То здесь, то там крутыми темно-синими стенами возвышались леса.

Повсюду в природе, в каждом уголке этих веселых просторов, чувствовалась радость жизни. В поле виднелись люди с сохами и плугами. В надземных просторах замелькали вольные пташки. Вот рядом с поездом летит ворона, словно ей хочется поспорить в быстроте с ним. Летит долго, постепенно отстает, сворачивает куда-то в сторону и исчезает.

День начался.

Лобанович внимательно всматривается в эти дали, в эти все новые и новые картины. Спать ему совсем не хочется. Он чувствует, что чем больше отдаляется от Полесья, тем меньшую власть имеют над ним его чары. То, что так сильно захватило его там, что тревожило его мысли, теперь утихало, словно опускалось, оседало на дно души. У него теперь было такое ощущение, будто он только что начал выздоравливать после какой-то болезни.

"Дорога, путешествие — самое лучшее лекарство от всяких напастей", — замечает сам себе Лобанович и тихонько улыбается.

В одиннадцать часов утра он сошел с поезда со своими двумя чемоданчиками. Несколько местечковых балаголов [Балагол — извозчик] завладели учителем и тянули его каждый на свою подводу, вырывая из рук чемоданы. Но ехать он не хочет: зачем на такие пустяки тратить деньги, если чемоданы можно оставить у сторожа, благо сторож хороший знакомый, а самому пойти пешком? Он так и сделал: будут ехать из дому в местечко — и чемоданы заберут.

Минут через пять пришел встречный пассажирский поезд. Лобанович собирался уже двинуться в дорогу, как вдруг слышит — кто-то окликает его, семинарской кличкой называет:

— Старик! Старик!

Оглянулся — земляк-однокашник Алесь Садович. Идет-покачивается, чемодан с распертыми боками тащит, а через плечо накидка свешивается. На смуглом лице разливается самый счастливый смех.

Обрадованный, возбужденный, Лобанович быстро пошел ему навстречу. Приятели остановились, посмотрели друг другу в глаза.

— Ха-ха-ха! — басистым смехом загремел на всю станцию Садович.

— Не смейся, Бас, не то дам тумака.

Друзья крепко, сердечно обнялись. Почти год они не виделись и за это время заметно изменились, главным образом изменились тем, что из семинарской кожуры вылущились.

— На лето приехал?

— На лето. А ты?

— Пусть оно сгорит! И я, брат, на лето к батьке… Убежал, можно сказать, — проговорил Садович.

Снова налетели балаголы и начали хватать чемоданы приезжих. Приятели еле отбились от них.

— Пешком пойдем, Алесь, а чемодан — Морозу неси, там и мои лежат:

Отдав чемоданы на хранение сторожу, юноши учителя пустились в дорогу. Всего пути было верст семь-восемь. Шли весело, делились своими впечатлениями, новостями. Беседа друзей часто прерывалась дружным смехом.

Миновали переезд.

— Стой, старина, присядем, друже!

— Давай присядем.

Они свернули с дороги, выбрали славное местечко — зеленый бугорок среди желтого песочка — и остановились. С одной стороны перед ними лежало довольно убогое торфяное болото. Низенькие кустики, чахлые ольхи вперемежку с можжевельником кучками рассыпались по болоту. По ту сторону дороги тянулись песчаные холмы. Покрытые белым мохом кочки, развесистые, низенькие сосенки придавали какой-то унылый, тоскливый вид этому пейзажу.

Садович разостлал свою накидку.

— Ложись, брат, — сказал он и лег на спину, упершись каблуками в песок. — Эх, Старик! Хорошо, брат, растянуться на своей родной земле, лежать и считать, сколько верст до неба.

— Одним словом, хоть на короткое время сделаться Маниловым, — добавил Лобанович.

Минутку полежали молча.

— А я, брат, не спал всю эту ночь.

— Гэ, — загудел басом Алесь, — разве одну ночь не спал я! Пусть оно, брат, провалится!

— Что же ты делал, в карты дул?

— Всякое, брат, бывало: и карты, и выпивка, и всякое лихо. Вот я и убежал от всего этого. Опротивело и осточертело.

В голосе Садовича слышалось недовольство и даже раздражение. Видимо, он успел порядком разочароваться в своей молодой учительской жизни и в той обстановке, которая его окружала.

— Думаю переводиться в другое место и там уж взять себя в руки, а то эти сборища, водка, карты и вся местечковая мерзость затянут совсем. И самое главное — никакой пищи для ума. Не читал ничего и школу запустил… Бесхарактерный я, брат Старик, — с грустью в голосе говорил Садович. — Но вот перееду в другую школу — тогда, брат, шабаш. Я уже наметил себе программу — готовиться буду за курс гимназии.

Садович энергично перевернулся со спины на бок и смело глянул на друга. Глаза его загорелись, все лицо светилось решимостью.

— Ты не пропадешь, Алесь, — подбодрил его Лобанович. — Все мы, братец, за первый год учительства, вероятно, приобрели большой опыт жизни. Самое главное, друг ты мой, — это способность сознавать свои ошибки.

— Правильно, старина, — подхватил Садович. — Надо, брат, найти в жизни нечто такое, что придавало бы ей смысл. Надо прежде всего расширить свой кругозор, выпутаться из паутины, которая мешает начать разумную жизнь.

Друзья увлеклись этой темой. Но их мысль вертелась в замкнутом кругу общих вопросов морали и не шла дальше неясных порывов к "разумной" жизни. Как выйти из этого заколдованного круга, они не знали — труха семинарской пауки и семинарского воспитания еще крепко сидела в них. Они не видели, в чем причина того политического гнета и социального зла, которые душили и глушили жизнь. Нужно было своими силами прокладывать путь, а для этого прежде всего нужно было встать на него.

Эти размышления имели для друзей то значение, что укрепляли их в поисках чего-то нового, осмысленного и поднимали над заплесневелым болотом окружающей жизни; эти размышления поддерживали тот огонь, который не дает человеку опуститься и погибнуть для общественной работы, — одним словом, они были как бы моральной чисткой, которая никогда не вредит человеку.

— Да, брат Алесь, нам нужно тесней объединиться, переписываться, чаще проверять друг друга и время от времени спрашивать себя: "Есть ли еще порох в пороховницах?"

— Есть! — горячо ответил Садович.

Он был настроен очень воинственно и, казалось, окончательно укрепился в решении порвать всякие отношения с местечковой компанией и жить "разумно", а то сопьешься и пропадешь, как щенок.

Вспомнили своих друзей-однокашников, знакомых молодых учителей. О многих из них они не имели вестей.

— Помнишь ли ты нашего Ивана Тарпака? Это ты, кажется, окрестил его Тарпаком? — спросил Садович и весело засмеялся.

— Нет, не слыхал о нем. А что?

— Потешный парень. Прежде всего атеистом сделался. И никого признавать не хочет. Назначили его не то в Опечки, не то в Зарубежье. Там ведь больше никого нет, один как перст. Завел с бабами шашни, гуляк на селе нашел, компанию водит с ними. Захотелось ему однажды выпить, а было не на что. Так он взял да и пропил Иисуса Христа, за кварту горелки отдал мужику школьную икону. "Если, говорит, он действительно бог, то снова в школу вернется". Вот каков наш Иван!