— Вам письмо, паничок, принесли от старосты, — промолвила сторожиха, войдя в комнатку.

Взглянув на конверт, Лобанович узнал почерк своего близкого друга, разделся и начал читать.

Сторожиха стояла, подперев щеку рукой, и наблюдала за выражением лица учителя. Между прочим друг писал, как его подпоили и хотели женить на одной девушке, родственнице какого-то дьякона, как ему пришлось спасать независимость своей особы и он сбежал самым неожиданным образом и в самую решительную минуту.

Веселая улыбка освещала лицо Лобановича. Глядя на него, смеялась и сторожиха.

— От кого же, паничок, такое письмо? — спросила любопытная старуха.

— А это, бабка, пишет одна паненка. Пишет, что если" приеду к ней свататься, то пойдет за меня сразу, — ответил он.

— Так что же, паничок, думать? Лишь бы девчина была хорошая, — слегка обидевшись, заметила бабка.

В конце письма приятель сделал приписку. Он сообщал о смерти друга, который вместе с ними окончил семинарию. Это известие поразило Лобановича. Неужто это правда? Андрей Лабузька, тот самый Лабузька, чья фамилия стояла рядом с его фамилией в списке семинаристов, неужто он умер? Может ли это быть?

И образ молодого парня, крепкого, полного сил, встал как живой перед Лобановичем. Ему вспомнился один пустой, незначительный случай, когда он, шутливо предсказывая судьбу своих друзей, сказал весной прошлого года: "Ты, Лабузька, недолго проживешь на свете!"

Это было сказано в шутку — слишком уж не вязалась мысль о смерти Лабузьки с самим Лабузькой, так много было в нем здоровья и жизни.

Опустив голову, Лобанович долго сидел не шевелясь, погруженный в раздумье. Недавнее неопределенно-тоскливое настроение сменилось еще более мрачным. Весть о смерти Андрея вызвала в нем мысли о непрочности и ничтожности человеческого счастья. Образ всемогущей и неотвратимой смерти, как злой призрак, снова встал перед ним и не давал ему покоя.

Несколько минут Лобанович смотрел в одну точку не мигая. Растревоженное воображение живо рисовало ему мертвого Андрея. Неподвижен. Сквозь синеватые веки виднеются погасшие очи. Губы плотно сжаты, смерть наложила на них свою печать. Мертвенная бледность и желтизна разлиты по лицу… И это — человек! Вернее, та изменчивая форма, которая прежде называлась человеком, Андреем Лабузькой. Где же все его былые порывы, стремления? Где они? И где сам хозяин? Что есть там, по ту сторону?..

Лобановича охватил страх. У него было такое ощущение, будто кто-то неотвратимый, грозный и неумолимый замахнулся над ним тяжелой булавой и вот-вот опустит ее на его голову. А он такой слабый, такой ничтожный, что даже слово протеста не может сорваться с его уст.

Бабка испуганно смотрела на учителя: такая внезапная и резкая перемена произошла с "паничом", такой странный у него вид…

Она медленно отступила к двери, не сводя с учителя глаз, покачала головой и тихонько вышла из комнаты. Стоя в кухне, сторожиха несколько минут прислушивалась к тому, что происходит за дверью. Но там все было тихо. Бабка немного успокоилась.

Лобанович встал и прошелся по комнате. Мысль о неотвратимости смерти не покидала его, глубоко засела у него в мозгу.

"Если бы я сказал кому-нибудь: "Остерегайтесь меня, я ношу в себе смерть", — вероятно, на меня посмотрели бы как на сумасшедшего и, во всяком случае, испугались бы меня, — подумал Лобанович. — И тем не менее это так. Но почему же люди об этом не думают? А может, и думают, и наверное думают, только мысли эти держат при себе: зачем говорить о них тому, кого ждет такая же судьба?"

Образы, сравнения, не раз волновавшие Лобановича, снова пришли ему в голову.

"…Порой идешь по дороге. Дорога трудная, ноги болят, а дом еще далеко. И думает путник: "Наступит же мгновение, когда я ступлю на порог своего дома и окончится мой путь". Точно так же наступит мгновение, — рассуждал Лобанович, — когда я сделаю последний шаг на дороге жизни, а там — смерть, там конец!.. А дальше что? Дальше темная и жуткая ночь небытия. А если это так, стоит ли вообще жить? Жить, чтоб умереть?"

Задав себе такой вопрос, Лобанович задумался. Он никак не мог примириться с мыслью о смерти. В эту минуту она была для него самым страшным врагом на свете и как бы заслонила собой все, сдавила его, заперла в какой-то темный и тесный круг.

Никто не хочет умирать, никто. Ему вспомнилась панна Ядвися. Сколько раз слыхал он от нее, что она очень хотела бы умереть! Лобанович никогда не принимал ее слов всерьез, он твердо был убежден в том, что каждому хочется жить, как бы ему тяжело ни жилось на свете. Даже глубокая старость не хочет уходить из жизни. И предания, легенды народа подтверждают это. В глубине веков родилась евангельская притча о Мафусаиле, который жил больше всех на свете. В час смерти явился ему бог и спросил:

"— Вот ты прожил многие годы. Скажи мне, долгой ли показалась тебе жизнь?

— Мне кажется, будто я вошел в одну дверь дома, прошел через него и вышел в другую, — такой представляется мне моя жизнь.

— Ну, а хотел бы ты еще жить?

— Хотел бы, господи.

Подумав, Мафусаил спросил:

— Боже! А нужно ли умирать второй раз?

— Нужно, — ответил бог.

— Если так, я не хочу второй жизни".

Человеческая мудрость, таким образом, отмечает, что страх смерти сильнее желания жить, сильнее самой смерти. А самоубийцы? В жизни можно найти немало примеров, когда люди сами накладывают на себя руки. Как это понять?

Если человек любит жизнь, то что же заставляет его добровольно расстаться с нею? Говорят, у человека слабый характер, ему не хватает сил бороться с невзгодами жизни. Но если и действительно у такого человека характер слабый, откуда же берется сила побороть страх смерти и поднять на себя руку? Какая-то нелепость. Одно противоречит другому.

Лобановичу хотелось представить себя на месте человека, кончающего самоубийством, посмотреть его глазами на дело жизни и смерти. Интересно здесь и еще одно обстоятельство: каждый самоубийца имеет склонность к тому или иному способу самоубийства — одни стреляются, другие вешаются, третьи топятся, бросаются под поезд, отравляются, режутся бритвой, но все они стремятся выбрать наиболее легкий способ расчета с жизнью. Некоторые из них оставляют перед смертью записки, коротенькие, а иногда и длинные. Лобанович недавно читал в газете записку одного самоубийцы. Он писал: "Чтоб не так страшно было умирать, немножко выпил".

Неожиданно для самого себя Лобанович все больше и больше углубился в думы о самоубийцах и самоубийстве, незаметно начал входить в роль самоубийцы.

"Что такое смерть? Мгновение — и всему конец. Тогда и думать о смерти не придется и ничего человеку не нужно будет", — рассуждал он.

Ничего не помня и не отдавая себе ясного отчета в том, что он делает, не зная, что он будет делать дальше, Лобанович открыл ящик стола. В самом конце ящика, заваленный бумагами и книгами, лежал револьвер, простенький шестизарядный револьверчик. Иногда ходил Лобанович в лес, чтобы пострелять из него в цель.

Теперь вид револьвера вызвал в нем совсем другие, чем обычно, мысли и ощущения. Взяв его в руки, учитель заглянул в дуло.

"Вот только приставить к виску, взвести курок, нажать — и боли не почувствуешь!.. Нет, боль, вероятно, будет, но все это произойдет так быстро, что мозг не успеет ничего осознать".

Болезненные, преступные мысли, казалось, заворожили Лобановича. Словно туману напустил кто-то на молодого парня.

Он снова взял револьвер, который приобрел теперь над ним непонятную власть. Его притягивала к себе и эта пуля, черневшая в стволе, как головка змеи. Уже несколько раз посматривал он на нее. Вдруг будто светлый солнечный луч блеснул у него в голове. Лобанович отбросил от себя револьвер. Холодный пот выступил у него на лбу. Только теперь заметил Лобанович, что руки его дрожали, словно какой-то страшный вихрь пронесся у него в душе. Он почувствовал огромное облегчение, как после тяжелой болезни, и все то, что недавно произошло с ним, казалось кошмарным сном.