Когда Андрей Лобанович вошел в зал, там почти никого не было. Понемногу начали собираться люди — мужчины, женщины, для которых суд, особенно над политическими, был таким же зрелищем, каким для театральных зрителей является спектакль.

Чтобы лучше видеть, Лобанович сел поближе к барьеру, откуда можно было наблюдать за всем, что происходило в зале.

Наибольшее внимание Лобановича привлекал помост, который он мысленно назвал Галгофой — местом страдания. Посреди помоста красовался большой стол, застланный зеленым сукном. Здесь же стояли кресла для адвоката и прокурора. Адвокаты Петруневич и Метелкин сидели среди публики неподалеку от барьера.

В зале стоял сдержанный шумок. И вдруг послышался зычный голос:

— Встать! Суд идет! — Это выкрикивал судебный пристав.

Все, кто был в зале, поднялись. Из черневших за помостом открытых дверей показалась вереница судей и сословных представителей. Впереди важно выступал председатель суда, член Виленской судебной палаты, седобородый, громоздкий человек. Борода его была разделена на две половины и производила такое впечатление, будто под челюстями у председателя прикреплены два коротких веника, связанные из белого курчавого борового мха, в котором любят расти черные боровики. Это был известный в то время среди политических заключенных действительный статский советник Бабека, человек безжалостный к своим жертвам. Недаром среди осужденных им ходила такая поговорка: "За столом сидит Бабека, тот, что губит человека".

За Бабекой с таким же важным видом шествовали судьи — Бужинский, Кисловский, Верховодов. Все они были в парадных синих сюртуках, в накрахмаленных белых манишках, строгие, неприступные, словно несли в себе частицу "божьего помазанника" — царя, которому присягали служить верно. За судьями, соблюдая сословное старшинство, шли: надутый, спесивый представитель дворянства, менский губернский маршалок Ромава-Рымша-Сабур, член управы Янцевич, прибывший сюда вместо городского головы. Замыкал процессию представитель от крестьян, волостной старшина Пахальчик, в армяке из простого, домотканого сукна, в громадных сапогах, давно не бритый и, видимо, успевший хорошенько "подкрепиться". Бабека занял самое видное место в центре стола и сел в самое высокое кресло. Пахальчик примостился с краю стола, в группе сословных представителей. Особое место занял на помосте прокурор, человек уже немолодой, с небольшой сединой, среднего роста, хмурого вида, довольно плотного телосложения. Кончики его ушей немного выступали вперед, словно завитки бараньих рожек. Из личных наблюдений Лобанович установил, что люди с такими ушами обладают способностью к красноречию.

Прокурор ни на кого не смотрел, сидел молча, словно заглядывал внутрь самого себя, и едва приметно пожевывал передними зубами.

Адвокаты сели ближе к скамье подсудимых. Петруневич, еще молодой, видный мужчина, с добрым лицом, был во фраке, украшавшем его фигуру; Метелкин, выглядевший значительно старше твоего коллеги, — в скромном, но строгом сюртуке.

В зале стало тихо. Председатель суда величественно поднялся с кресла. Два веника его бороды плавно покачнулись из стороны в сторону. Он объявил, что рассмотрению палаты подлежит дело о крестьянах Андрее Лобановиче, Владимире Лявонике, Сымоне Тургае и Матвее Островце. Фамилию четвертого подсудимого Лобанович услышал впервые из обвинительного акта. Бабека перечислил все статьи и пункты, на основании которых палата будет судить поименованных лиц. После этого он спокойно и важно отдал приказ судебному приставу привести в зал суда подсудимых, находившихся под стражей.

Из малоприметной боковушки тотчас же показались солдаты-конвоиры, а в их строгом окружении — Владик и Тургай, которого Лобанович только теперь впервые увидел. Оба подсудимых были бледные, долгое пребывание в остроге до суда наложило на них свой отпечаток. Конвоиры сурово хмурили лица, ступали твердо, громко стуча по деревянному помосту тяжелыми солдатскими сапогами. Посадив арестованных на скамью подсудимых, они стали сзади и по краям скамьи, держа наготове ружья и сабли. Подсудимые спокойно и даже весело поглядывали на публику. Андрей не сводил с них глаз, словно прося взглядом посмотреть в его сторону. Владик заметил Андрея, еле приметно усмехнулся и украдкой подмигнул ему.

Как требовал судебный порядок, председатель спросил подсудимых, вручены ли им копии обвинительного акта, списки судей и сословных представителей. Затем суд учинил поверку свидетелей. Показания свидетелей, отсутствовавших по уважительным причинам, суд постановил огласить в свое время. После этого Бабека объявил, что согласно постановлению палаты суд будет происходить при закрытых дверях.

"Значит, дело швах", — подумал Лобанович.

Судебный пристав удалил публику из зала, а свидетелей отвел в особую комнату. Когда все было сделано, Бабека, сидя на своем троне, приступил к чтению обвинительного акта. Читал он однотонно и нудно, и сам акт был нудный и чересчур длинный. Ничего нового не услыхал в нем Андрей. Судьи и сословные представители, незаметно прикрывая рты, зевали так, что, казалось, треснут челюсти.

Представитель от крестьян Пахальчик уснул крепким сном. Лобанович и подсудимые вдруг заметили, как представители иных сословий закрутили носами и потихоньку начали отодвигаться от Пахальчика. Вскоре невмоготу стало и Бабеке, но тому нужно было сохранять важность и выдержку. Лобанович и его друзья еле сдерживали смех, наблюдая это происшествие в суде, который велся по приказу его императорского величества. Бабека только быстрее стал читать.

Когда чтение акта было окончено, Пахальчик проснулся. Ему показалось, что, уснув, он неловко отодвинулся от своих коллег, и волостной старшина начал понемногу подвигаться к ним.

Бабека тем временем спросил сперва Лобановича, а затем и остальных, признают ли они себя виновными в тех "преступлениях", о которых говорилось в акте.

Лобанович ответил уверенно и отчетливо:

— Нет!

Владик, волнуясь, признал себя виновным в том, что давал своему знакомому, некоему Петрушу, литературу, в том числе повести Гоголя "Шинель", "Пропавшая грамота" и другие. Он категорически отрицал свое участие во Всероссийском союзе учителей, говоря, что только имел намерение вступить в него.

Сымон Тургай признался, что входил во Всероссийский союз учителей и написал воззвание о бойкоте. Другие же воззвания писал не он. Писал их и не Андрей Лобанович, все другие воззвания были написаны третьим лицом. Говорил Тургай смело, уверенно и убедительно.

— Кто же это третье лицо? — спросил прокурор.

— Я не свидетель на этом суде, а подсудимый, — с достоинством ответил Тургай и добавил: — Если бы я и знал "третье лицо", то закон дает мне право на некоторые вопросы не отвечать.

— Других вопросов не имею, — сказал председателю, немного осекшись, прокурор.

Андрей удивился смелости Тургая, который все более нравился ему.

По предложению председателя суда прокурор и адвокаты ознакомились с "доказательствами" по делу. Этих "доказательств" оказалось не так много: учительский протокол, захваченный в Микутичах, устав Всероссийского союза учителей и деятелей народного просвещения, воззвание "Ко всем учителям и учительницам", составление которого приписывалось Лобановичу, обращение к учителям о бойкоте и другая мелочь.

Начался допрос свидетелей, которых привел к присяге какой-то неведомый попик. Наиболее интересными были показания новых экспертов. С напряженным вниманием слушал их Лобанович.

Новый эксперт, Гоман, вызванный судом по ходатайству защиты, категорически заявил:

— Господин председатель! Господа судьи! Я удивляюсь, как могла прежняя экспертиза на основании сличения почерков утверждать, что воззвание "Ко всем учителям и учительницам" написал Андрей Лобанович. Никакого сходства в характере письма абсолютно нет!

И Гоман начал подробно, буква за буквой, опровергать заключение прежней экспертизы.