— Так вот, женщины нанимались вместе со своими ребятишками, иной раз даже пристраивали их к другим женщинам, чтобы они жили в домах, где еще гнездилась зараза.

Тут он рассказал историю об одном своем друге, сельском эшевене, которому пришлось послать собственную дочь в помощь могильщикам, хоронившим трупы зачумленных. Этот человек повесился.

Блондель так и остался сидеть у очага, и пламя горящих поленьев окрашивало его волосы в золотистый цвет. В молчании смотрел он на огонь, потом встал и зашагал взад и вперед по комнате. Несколько раз он останавливался, обхватывал руками голову, так что со стороны казалось, будто он хочет раздавить ладонями собственный череп, лишь бы избавиться от терзавшей мозг жесточайшей боли. Наконец, снова подойдя к очагу, он произнес глухим голосом:

— Бизонтен был совершенно прав, я и впрямь безумец. Хочу, видите ли, отстаивать жизнь в век, когда большинство людей думают лишь о том, чтобы сеять смерть. Да, я безумец, ведь только безумец может надеяться быть непричастным ко всеобщему злу.

Он обернулся к Ортанс, и радость просияла в его глазах. Голос зазвучал мягче.

— Да, Ортанс, — сказал он, — мы оба будем безумцами. Мы будем вырывать добычу из пасти людей-волков. Мы вместе отыщем убежище для невинных, спасенных нами от злодеяний Ирода. И мы найдем женщин, которые полюбят этих детей. Женщин, оплакивающих своих детей, унесенных вихрем войны, и мы превратим несчастных в счастливых матерей. Мы одновременно спасем и матерей, и ребятишек. Мы станем контрабандистами жизни, из всесветного мрака мы, как проводники, выведем их к свету.

Сраженный усталостью, Блондель бессильно рухнул на скамейку. Несколько мгновений он сидел в обычной своей позе, выпрямив спину и напрягши шею, растерянно глядя куда-то вдаль, потом, как бы скошенный внезапно налетевшим шквалом, уронил голову, закрыл лицо ладонями и заплакал. Присутствующие молча переглянулись.

Прошла долгая минута, но тут Ортанс подошла к лекарю и положила руку ему на плечо. Рыдания постепенно стихли. Блондель с трудом поднял голову. Лицо его было искажено судорогой, он пробормотал еле слышно:

— Простите меня, мои друзья… Простите… Простите…

И он шагнул в темноту, притаившуюся за дверью.

Кузнец не ошибся. Ночью действительно поднялся ветер и одолел непогоду. Разогнал тучи, и клочки снега, еще уцелевшие после вчерашнего дождя, поблескивали под лучами солнца, однако морозца ветер не принес, и гололеда не было. Земля просохла, на рассвете Блондель вышел посмотреть, какая погода, и, вернувшись, сообщил:

— Еще два таких дня и две таких ночки, и пора нам будет трогаться в путь.

Бизонтен посмотрел на Ортанс и понял, что глаза ее просто не способны одновременно видеть этого человека и вместить в себя зрелище того, что он ей пообещал.

— Пойду-ка я выведу свою кобылку и сделаю небольшой круг, посмотрим, как она себя поведет, — сказал Блондель.

Взяв полушубок и шапку, он вышел. Пьер и Мари оба были в конюшне: он чистил лошадей, она доила козу. Дети еще спали. Бизонтен поглядывал на кузнеца, который, стоя возле своего лежака, с преувеличенным вниманием осматривал острие топора. На самом же деле старик исподтишка наблюдал за Ортанс. Видно было, что ему не терпится заговорить с ней, да он не решается. Бизонтен это чувствовал. Ведь этот старик знал Ортанс чуть ли не с первого дня ее рождения, она росла на его глазах, он говорил ей ты, но была-то она Ортанс д’Эстернос, племянницей эшевена, и он ни за что не осмелился бы высказать, ей все свои затаенные мысли. Бизонтен вздохнул. И он тоже ничего не мог сказать. Смутные мысли теснились в его голове. «Она безумица, — твердил он про себя. — По-другому безумная, чем тот, лекарь, но все-таки тоже безумица. Да и ты, насмотревшись на нее, того гляди свихнешься. В глубине души ты бесишься, что она уезжает. Но не смеешь даже самому себе признаться, что все-таки это облегчение. Те, что остаются здесь, будут, так сказать, в твоем подчинении. Даже старик, потому что он действительно старик».

Кузнец все еще водил точилом по острию своего топора, хотя нужды в том не было никакой, и эта звонкая песнь стали заполняла всю комнату. Из конюшни доносились голоса Пьера и Мари. Поначалу людям почудилось, будто они ссорятся, но толстые деревянные перегородки не позволяли различать отдельных слов.

Несколько минут звучала только песнь стали да потрескивали поленья в очаге, но тут Мари вошла в комнату. Бизонтен сразу догадался, что она до сих пор не может сдержать волнения. Она обвела взором всех троих, но задержала взгляд на Бизонтене. И поставила, видимо с умыслом, кувшин с молоком на пол рядом с плотником.

— Брат совсем с ума сошел, — начала она. — Окончательно помешался!

Глаза ее смотрели гневно, но и умоляюще. Она проговорила дрожащим голосом, но голос сорвался на высокой ноте рыдания:

— Он тоже собирается уехать… С ними уехать.

Прикрыв лицо ладонями, она бросилась к своему лежаку, чтобы нареветься вволю. Но Ортанс подошла к ней и, полуобняв за плечи, сказала:

— Да нет, Мари, милочка. Никуда он не уедет. Мы этого не допустим…

Она не докончила фразы, так как в комнату вошел Пьер, мрачный, нахмуренный. Казалось, он не так рассержен, как смущен. Он направился было к женщинам, но потом резко повернулся, подошел к очагу, снова зачем-то шагнул к двери и остановился у порога. Вложив в свой вопрос всю присущую ему иронию, Бизонтен осведомился:

— Уж не потерял ли ты тут чего часом?

Пьер пожал плечами, бросил на него гордый взгляд.

— Ничего не потерял. Я просто хотел сказать, что этот человек прав.

— А как же? — отозвался Бизонтен. — Никто этого оспаривать и не собирается.

— Нет, собирается. Мари не хочет понять, что я тоже должен с ними уехать.

Бизонтен понимал, что его слова могут оскорбить друга, и однако важнее всего было помешать его отъезду. Он было язвительно хихикнул, но Ортанс быстро подошла к Пьеру и бросила ему:

— Даже не думайте об этом!

— А я не прочь пустить в ход дубинку, — добавил кузнец.

— Пьер, — сурово начал Бизонтен, — ты, видать, совсем голову потерял. Хочешь идти в Франш-Конте спасать тамошних малышей, когда тебе надо помогать сестре ее детишек кормить! О чем же ты думал? Что я на себя твои обязанности возьму, раз мастер Жоттеран на глазах жителей Во объявил, что мы, мол, муж и жена?

Пьер побагровел. Отойдя от Мари, Ортанс приблизилась к нему. Ласково, но тем не менее твердо она сказала:

— Блондель был бы счастлив, услышав такие слова. Но и ваши родные тоже нуждаются в вас. И если нам улыбнется удача, вы нам еще понадобитесь здесь. Вы не такой, как я. Вы просто не имеете права…

Не успела еще Ортанс договорить начатую фразу, еще не замолк ее звучный красивый голос, как Мари уже подошла к Пьеру. Положила руку ему на плечо и так и осталась стоять рядом с ним, а Ортанс тем временем втолковывала ему ровным тоном, не выделяя ни одного слова, что остаться здесь — есть веление разума. Она не упомянула ни о безумном их отъезде, ни о безумии Блонделя, хотя говорила, в сущности, об этом.

Когда Ортанс умолкла, Мари шепнула брату:

— Миленький… Миленький мой Пьер…

Брат и сестра обнялись. Бизонтен посмотрел на Ортанс, она улыбнулась ему, и тогда он перевел взгляд на кузнеца. Старик так и не тронулся с места. С улыбкой, осветившей все его лицо, глядел он на Мари и Пьера. Но, встретившись взглядом с Ортанс, он снова нахмурился. Тогда Ортанс подошла к нему и произнесла:

— Кузнец, как по-вашему, одобрил бы меня дядя?

Старик задумался, поднял на девушку уже не такой мрачный взгляд и выдавил из себя:

— Что правда, то правда, вы с ним из одного дерева вытесаны.

Он замолк, потом сурово оглядел присутствующих:

— Только смотрите, чтобы от этой болезни не заразились бы и все прочие.

Тут проснулась малышка и, услышав ее плач, Мари, забыв обо всем на свете, бегом бросилась к ней. Бизонтен шагнул к Пьеру и спросил: