Она положила обе руки на плечи Бизонтена и сжала их крепко, гораздо крепче, чем требовалось, чтобы устоять на земле. Да и Бизонтен не сразу выпустил ее тонкую талию, такую гибкую под грубой кофтой. Она тоже не отвела рук. И засмеялась:

— Вот не думала, что вы такой сильный.

— Да вы как-никак легче балки.

Он хотел было ее приподнять, но Мари резко вывернулась, отпустила его плечи и отступила на шаг. Там за ее спиной были свет и блеск озера в лунном сиянии.

— Посмотрите-ка, — сказал Бизонтен.

Она полуобернулась и замерла. Плотник подошел ближе к ней. Ему так хотелось обнять ее плечи, но он побоялся, что она убежит и нарушит все это колдовство. Ибо и на сей раз озеро словно завораживало их. Бизонтен всем своим существом ощущал его магическую силу, но он чувствовал и понимал, что то же самое испытывает и Мари, она замерла, сложив руки на груди и крепко сжимая пальцами кончики шали. Она даже старалась сдержать дыхание, и с губ ее слетал лишь еле заметный парок. Ветер свободно играл накинутой на ее голову косынкой. Бизонтен в первый раз видел Мари такой, и его томило страстное желание ее поцеловать. Но он стиснул челюсти и мысленно приказал себе: «Ты этого не сделаешь, сволочь ты этакая. Ее муж лежит в холодной могиле».

Он вновь взглянул на сверкающее зеркало озера, оно казалось сейчас ближе, чем на закате. Как на чеканной стали, на его поверхности четко вырисовывались гребни гор, покрытых лесом. Громоздкий донжон замка Вюфлен, его стены и башни выделялись с особой резкостью, и было в этом что-то угрожающее.

Вдруг ему почудилось, что Мари дрожит.

— Вы, видать, замерзли, — шепнул он.

Но едва он поднял руку и провел ладонью по ее плечам, по накинутой на них шали, Мари бегом бросилась к дому.

Бизонтен уловил только один ее мимолетный взгляд, и ему показалось, что в глазах ее мелькнул испуг.

Бизонтен так твердо верил, что не пройдет и нескольких дней, как врата Моржа откроются перед ними, что все они дружно решили по-прежнему спать в повозках, лишь бы не в этом промозглом жилище, на сыром, мокром полу, и, хотя Бенуат круглый день поддерживала в очаге жаркий огонь, пол все равно не желал высыхать.

Настойка, врученная цирюльником старику сторожу, произвела столь чудесное действие, что все устроилось как по волшебству. Козы вдруг стали доиться, и молока теперь хватало для детей; столь же удивительным образом увеличилось число мешков с пшеницей, и в довершение всего оказалось, что беглецам незачем ходить на работу — из-за гололеда, мол, камень бить нельзя. На третий день старик сообщил им, что зовут его Ипполит Фонтолье. Родился он в этой самой деревушке, и выбирался он отсюда только на ярмарку в Морж. Но уже многие годы он даже и туда не ходит. К тому же, когда в карантине были люди, ему вообще запрещалось покидать деревушку по той причине, что деревня обезлюдела и все дома кругом стояли пустые. И когда чума кончится, он, Фонтолье, останется здесь в полном одиночестве. И околеет тут как дикий зверь.

Самым же большим для него лишением была невозможность перекинуться словцом с живым человеком. Поэтому-то он и говорил с утра до вечера и на своем поле, и в доме, у своего очага, и со своей скотиной.

В один прекрасный день он обратился к Бенуат:

— Если я тебе капусты и куру принесу, правда старую, сможешь ты из нее что-нибудь путное приготовить?

Ему ответил Бизонтен:

— Если даже кура достигла вашего возраста, наша Бенуат сумеет ее в цыпленочка превратить.

Старичок расхохотался и пояснил:

— Уж больно я посмеяться люблю. А поди тут повеселись.

— Если вам угодно, — вмешалась Бенуат, — можете сюда к нам каждый день приходить и обедать с нами.

— И куру тащить?

— Ни куры, ни капусты, вообще ничего не тащите, только то, что нам положено: пшеницу и растительное масло.

Вскоре старик сделался у беглецов своим человеком. Выслушивал их рассказы обо всех обрушившихся на них бедах, но особой чувствительности не выказывал и не охал. Конечно, слушал не без интереса, но для него главным было, чтобы его самого выслушали. Так текли часы у очага, и старик без устали пересказывал все одни и те же истории о днях своей молодости.

Их селение жило так же, как и все прочие, попадавшиеся Бизонтену по пути в его бесконечных странствиях по городам и весям. Над всем владычествовала земля, земля и небо — это они были для человека его горем и его радостью. И здесь, как и повсюду, крестьяне считали себя отчасти колдунами. Грозит засуха — они оросят поле водой, глядишь, и дождик пошел; если полнеба скроет туча — зажгут хворост, который нарочно хранили в поле, глядишь, гроза и утихомирилась; обойдут посевы с горсткой зерна в кулаке — глядишь, быстрее заколосится нива. Как и в их родном Франш-Конте, жители здесь носили за пазухой омелу, считавшуюся у них «животворящей», отгонявшую чуму, и, бывало, чума порой отступала перед омелой.

Так прошло пять дней, и тут снова ударил мороз, державший всю округу в своих цепких когтях.

В середине шестого дня, когда они поддерживали в очаге огонь в ожидании, пока сварится пшеничная похлебка, дверь вдруг распахнулась. Сильным порывом ветра в комнату втолкнуло невысокого человечка, укутанного во что-то коричневое. Моргая глазами, он оглядывался вокруг из-под низко надвинутой на лоб меховой шапки и крикнул красивым звучным голосом, от которого на всех повеяло теплом:

— Черт побери! Если здесь находится плотничий подмастерье и если он…

Бизонтен одним прыжком оказался возле него.

— Мастер Жоттеран! Попросту говоря, Дубовая Башка! Я же знал, знал!

Длинный Бизонтен, на целых три головы выше мастера, нагнулся и обнял гостя. Они обменялись своими условными цеховыми знаками, и Бизонтен заговорил:

— Мастер Жоттеран, я в вашем распоряжении. Любая стройка на заглядение получится. Ведь у нас с голодухи животы подвело. Нам нужно жилье, где можно было бы расположиться, да и свечей купить надо.

Приезжий медленно поднял руку, пухлую, широкую, разлапистую в отличие от тонкой сухой кисти Бизонтена.

— Потише, потише, — проговорил он. — Если бы я даже мог взять тебя с собой, тебе все равно дадут разрешение захватить в город только своих близких.

Бизонтен было призадумался, но тут же воскликнул:

— А нам лучшего и не надо. Это же все мои близкие. Сейчас я их вам представлю… Мари, моя жена. Жан и Леонтина, наши дети.

— Слишком уж они быстро у вас появились! — прервал его Жоттеран.

— Сейчас объясню. Мари овдовела и осталась с двумя ребятишками. А я на ней потом женился.

— У тебя всегда на все вопросы ответ готов. Ну а остальные?

— Вот Пьер, младший брат Мари.

— Возможно, он даже на нее похож. Но он же не младенец, чтобы быть на твоем попечении.

Бизонтен, не удержавшись, прыснул, но тут же сдержался, пришла пора представить мастеру Ортанс и Бенуат.

— А это мать и сестра Мари.

Жоттеран снова прервал плотника. Указывая на кузнеца и цирюльника, он повысил голос:

— А эти двое? Один отец твоей жены, а второй твой отец, так, что ли? К счастью, я слишком хорошо знаю Ипполита Фонтолье, а то бы ты заявил, что он, мол, твой родной дядя. Для такого, как ты, бессемейного, который нам все уши прожужжал на всех стройках, что, мол, свободен как ветер, что ни к чему не привязан и привязанным быть не желает, ты, дружище Бизонтен, хватил, что называется, через край!

С минуту Бизонтен с тревогой вглядывался в морщинистую загорелую физиономию гостя, оттененную белоснежной шевелюрой, и раздумывал, не разозлиться ли ему, но его разобрал смех. И тогда они опять бросились в объятия друг другу.

— Чертов подмастерье! — твердил сквозь смех и икоту Жоттеран. — Добродетелей у тебя целая куча. Но по части вранья тебе нет равного. Но самое худшее, не сочинил ли ты заранее всю эту историю?

— Ничуть не бывало. Честное слово цехового подмастерья!

— Значит, это тебя вдруг осенило. Так сказать, осенил гений вранья. Но не зря же меня прозвали Дубовая Башка. По моей башке надо стукнуть, и не раз, чтобы что-нибудь в нее вбить, но, уж если что в нее попадет, это уж навсегда. И о своей свободе ты мне сотни раз твердил, так что я до сих пор каждое слово помню!