Кортеж наконец достиг Башенных ворот, где была сооружена трибуна. Под широким синим балдахином, украшенным серебряной бахромой, стоял старейшина и все члены Совета двенадцати в парадной форме. Когда кортеж остановился у трибуны, когда музыка стихла, толпа на миг примолкла было в нерешительности, но тут же из всех глоток вырвался один оглушительный крик. И от этого крика сжималось сердце. Гул голосов все нарастал, как морской прибой, он бился о фасады домов и о каменную кладку укреплений, и на мгновение даже показалось, будто под его напором ветер робко прильнул к тучам и будто он унесет с собой их всех из этого края и домчит по озеру до самых Савойских Альп. Тут старейшина, долговязый человек, пожалуй, еще похудее Бизонтена, выступил на шаг вперед и поднял обе свои огромные ручищи. Воцарилась тишина.

— Добрые жители нашего града, — начал он замогильным голосом, разнесшимся, однако, до самых дальних углов, — лекарь Блондель сейчас будет говорить с вами. Вы слушайте его и не галдите зря. И если шум помешает тем, кто стоит сзади, услышать его слова, все равно молчите и ждите, пока он кончит. Те, что стоят в первых рядах, потом перескажут слова нашего друга… Я не собираюсь обращаться к вам с речью, скажу только одно: я горд, весьма горд тем, что я глава этого города, населенного из конца в конец только добрыми людьми.

Снова послышался рокот голосов, но тут же все стихло, когда Блондель показался на трибуне. Старейшина дружески хлопнул лекаря по плечу, и лекарь ответил тем же. Теперь гул голосов превратился в шепот, потом, по мере того как взгляд Блонделя обегал все эти сотни и сотни лиц, всю эту толпу, над которой высились флаги и виднелись мордашки детей, сидевших на плечах родителей, наконец воцарилось полное молчание. Блондель все пристальнее вглядывался в лица собравшихся на площади, медленно поворачивая голову, словно хотел вперить свой взгляд в каждую пару глаз. А потом возвел свой взор к небу. Рука его, очень белая и на вид почти невесомая, взлетела вверх, отчетливо видная в этом хмуром утреннем свете. И даже ворчание ветра, казалось, и то вроде бы утихло. Тогда он заговорил, но голоса не усилил, и однако его было слышно даже в самом дальнем конце площади.

— Друзья мои. Эти небеса, темные, будто затянутые пеплом, грозно нахмурились. Но только потому, дабы напомнить нам, что по ту сторону гор Юра разражается еще более страшная гроза, которую вызвали люди, охваченные безумьем, уже годы и годы творящие зло…

Не торопясь он опустил вскинутую руку и снова обвел взглядом слушателей, потом продолжал:

— Вы сами видели, добрые люди страны Во, что сталось с детьми, которые чудом уцелели после ужасной резни. Ваши сердца дрогнули от жалости, вы лили слезы, и вы решили их всех спасти. Ваше великодушное деяние удивит и будет удивлять весь мир еще века и века. Восхищенные народы будут повторять из поколения в поколение, что именно здесь, в этом мирном городе, на берегу прозрачных вод вашего озера, родилась самая великая песнь любви, и песнь эту никогда еще не подхватывали такие толпы людей с тех пор, как Иисус воцарился во владениях отца своего.

Теперь он заговорил быстрее и громче. Потом остановился. Толпа по-прежнему безмолвствовала, онемевшая, скованная, плененная его взглядом. И еще много минут он держал ее в тенетах своих слов, описывая разоренный Франш-Конте, говорил о Ревероле, который станет градом жизни после того, как был он градом смерти. Упомянул, что сам он скоро перевалит через Юрский горный массив и отправится на поиски брошенных на произвол судьбы детей, упомянул также, что его друзья вскоре направятся в Ревероль, чтобы начать там работу, кому какая по силам, помогут деньгами или натурой, внесут свою лепту. И так как в ответ слушатели кто размахивал принесенной с собой одеждой, кто подымал кулек с провизией, он сказал, что все это нужно снести пока в Ратушу и сложить там, дабы уберечь от крыс, пока Ревероль не будет в состоянии принять первых спасенных от гибели детей.

Упомянул он также о мастере Жоттеране, который безвозмездно отпустил им нужный для работы материал, не забыл сказать о членах Совета, которые обязались способствовать этому начинанию.

В первые минуты, когда Блондель начал вглядываться в лица толпившихся вокруг людей, Бизонтен подумал: «Что ни говори, а он у нас великий актер, ну чисто театр здесь развел». Но сейчас, как и сотни собравшихся здесь, он видел Блонделя сквозь застилавшую глаза пелену слез.

Наконец лекарь внезапно замолк, голос его упал, и, явно лишившись последних сил, он сошел с трибуны, взгромоздился на свою повозку с помощью стражников, и тут крики, еще более мощные, чем небесный гнев, заполнили все пространство. Они все росли, пока повозка лекаря, подпрыгивая на булыжниках мостовой, въехала под городские ворота и застучала по деревянному мосту. И в кликах этих была радость, были слезы всего города, изнемогающего от любви.

После отъезда Блонделя словно бы образовалась какая-то пустота, но внутренняя лихорадка, сжигавшая их всех, подгоняла тоже, казалось, застывшее время. И быстро текли часы в домике на берегу озера, где два этих дня они держались все вместе. Да и город стал иным. Чудилось даже, что возросло вдруг количество соседей, потому что к ним то и дело заглядывали люди, предлагали свои услуги, осведомлялись о здоровье обожженной малютки. А девять новоприбывших ребятишек, коль скоро нельзя было пока что поместить их в Ревероле, внесли поправку к ранее принятому решению — местом их карантина стала больница Святого Роха, находившаяся за городскими стенами. Каждое утро Ортанс в сопровождении цирюльника, ухаживавшего за детьми, отправлялась вместе с ним в больницу. Но, в отличие от старика, Ортанс не удавалось проводить там целые дни. Ей приходилось встречаться с чиновниками, чтобы привести в порядок дела по усыновлению детей. Ибо перед отъездом Блондель долго втолковывал ей:

— Надо ставить перед будущими родителями непременное условие: они должны усвоить, что усыновляют младенцев ради их спасения, а не ради того, чтобы получать от этого радость для себя лично. — В его глазах самым идеальным решением было бы доверить младенцев матерям, потерявшим собственных детей. В душе каждой из них нерастраченный запас любви, и они жаждут применить его на деле. И наверняка тогда обе стороны будут равно счастливы.

Бизонтен, Пьер и маленький Жан еще целый день работали на прежней стройке, им помогал сам мастер Жоттеран и два других плотника, которым и было поручено закончить крышу. Бизонтен даже закручинился при мысли, что сам не успеет довершить начатое дело.

— Да не хмурься ты зря, — посоветовал ему Жоттеран, — подумай, за какое дело вы беретесь — строить земной рай, о котором нам Блондель говорил. Ну скажи сам, мог ли ты даже мечтать, что такая работа выпадет на твою долю?

Слова свои старик сопровождал хохотом. Десятки раз на дню он рассказывал о своем малютке Жозефе, твердил, что ребенок этот согреет его стариковские дни, что наконец-то жизнь приобрела для него подлинный смысл.

По городу поползли слухи, что кое-кто не слишком-то доволен тем, что произошло на площади после речи Блонделя. Некоторые жаловались, что город втянулся в скверную историю и обойдется им всем она ох как дорого. Этим людям уже чудилось, что непременно повысятся цены, возрастет мостовая пошлина, но так как чувствовали они себя явно в меньшинстве, то во всеуслышание об этом говорить не решались.

Как-то вечером дядюшка Роша, вернувшись домой, заявил:

— Теперь вот уж весь город меня знает. Если так и дальше пойдет, быть мне почетным гражданином города Моржа, и придется Мари сшить мне черный кафтан. А вы потрудитесь величать меня: Высокоуважаемый член магистрата.

Когда затих общий смех, вызванный этими словами, цирюльник сообщил, что большинство детей до сих пор находятся в плохом состоянии — до того они истощены.