Какой же радостью было очутиться после окончания рабочего дня дома, в кругу своей большой семьи. Кто сидел у очага, кто у длинного ясеневого стола. Перед ужином Бизонтен всегда выбирал минутку рассказать детишкам какую-нибудь забавную историю. Он начал учить Жана грамоте. Как-то Пьер обратился к нему:

— А если я тоже стану грамоте учиться?

— Я просто не решался тебе этого предложить, — ответил Бизонтен, — но штука эта полезная. Когда весь бедный люд, как мы с тобой, научится читать, тогда и весь мир переменится.

Мари спросила его, что, в сущности, он намерен менять в мире, и он поднял на нее смеющиеся глаза.

— Да так, ничего особенного, душенька Мари. Разве что повернуть его лицом к справедливости.

Но Мари, очевидно, не поняла его слов. Она смотрела, как они сидят, склонившись над букварем, и улыбалась. В последнее время она стала реже вспоминать свое родное Франш-Конте. Один лишь цирюльник упорно молчал, но ведь и от природы он был молчуном.

Мари с трудом и не сразу привыкла обращаться к Бизонтену на ты, и все от души хохотали, видя, как она всякий раз вспыхивает до корней волос, но, когда как-то вечером в разговор вмешался кузнец, она залилась краской.

— Никак не возьму я в толк, почему это новобрачные спят в разных комнатах. Если члены Совета узнают о таких штучках, они вас вопросами замучают.

На минутку снова заглянула зима, затянула лужи белым ледком, пролила дожди на озеро, покрыла его муаровой сеткой града, а потом началась уже настоящая весна. Мягкое дуновение шло с юго-запада, и Бизонтен заявил:

— Это ветер-южак. В основном-то он предвещает приход хороших деньков, но часто нагоняет проливные дожди. А там, глядишь, Принц Голубое Око таким станет красавцем, что все горы по нему с ума начнут сходить. И так каждый год. И каждый год у них свадьба идет.

И впрямь пришли добрые денечки, правда, изредка перепадали и дожди, но только лишь для того, казалось, чтобы хорошенько промыть воздух и открыть глазу людей вершины пока еще не видных отсюда гор.

Как-то вечером, когда было особенно тепло, а старики и ребятишки уже улеглись спать, Бизонтен заявил:

— Я лично собираюсь пойти прогуляться.

При этих словах поднялся с места Пьер, потом Клодия и Мари. Они закидали золой два еще горящих полена и вышли, а по пятам Клодии заковылял Шакал.

Опускался тихий вечер. Длинные, разметавшиеся по небу тучи окутывали луну. Город и озеро были затоплены ее молочным светом. То там, то здесь отблеск огня или пляшущее пламя свечи еще жили в окнах, но на берегу не было ни души, только еле слышно дышало озеро. Они шагали в молчании до самого мола, протянувшего в глубь озера свое длинное туловище, усеянное черными корявыми раковинами.

— Дойдем до самого конца, — предложил Бизонтен.

— Иди, если тебе угодно, — отозвался Пьер, — а мне хватает того, что я день-деньской на крышах корячусь, как акробат какой. Если тебе так приспичило сломать себе хребет, пожалуйста, путь свободен.

Бизонтен стоял рядом с Мари. Он посмотрел на нее, потом на Пьера и прочел на его губах улыбку — одобряющую улыбку. Но с места не тронулся. Пьер добавил:

— Слушай-ка, своди на мол мою сестрицу, ей это на пользу пойдет. А мы с Клодией возвращаемся домой. Не хватает еще ей в ее положении падать.

Молодые люди зашагали к дому. Оставшиеся смотрели, как они идут бок о бок, и, когда оба силуэта превратились на фоне вечерней темноты в одно темное пятно, Мари проговорила:

— Они хоть моложе нас, зато благоразумнее.

Бизонтен взял ее за руку и повел было к молу, но она уперлась.

— Ты что, на самом деле считаешь, что мне снова пора ногу ломать?

И так как он привлек ее к себе, она прижалась к нему, уткнулась головой в складки его серого бархатного жилета. Бизонтен приподнял ее лицо, припал к ее губам долгим поцелуем, потом сказал дрогнувшим голосом:

— Нет, незачем нам дальше идти.

И он удержал рвущийся с губ счастливый смех при мысли, что может вспугнуть лысух на том, Савойском берегу, где еще светилось несколько огоньков.

Этой ночью Бизонтен тихонько перенес свой тюфяк в маленькую заднюю каморку, где хранились на зиму яблоки и сухой горошек.

И Бизонтен был счастлив. Счастлив, как и с другими женщинами, которых он знал раньше, но, возможно, счастлив еще и как-то иначе, сильнее. В душе он был почему-то уверен, даже твердо знал, что на сей раз это не скоропроходящая случайная любовная связь. И на следующий день на работе он все время твердил про себя: «Стареешь, Бизонтен Добродетельный, стареешь, подмастерье! Скоро скажешь: прощайте, дороги… Да нет, молодеешь. Взял женщину моложе себя, да еще с двумя прекрасными ребятишками, разве от этого мужчина не помолодеет?» И он посматривал на Жана так, как, возможно, никогда еще на него не смотрел.

Днем, когда они с Пьером были одни и оседлали новые стропила, куда собирались класть дранку, Пьер вдруг пристально посмотрел на Бизонтена и сказал ему:

— А знаешь, я счастлив.

Расхохотавшись, Бизонтен заметил:

— Еще бы не чувствовать себя счастливым, особенно когда кладешь головные стропила.

Пьер тоже рассмеялся и продолжал:

— Хоть раз в жизни не валяй ты дурака! Сам отлично понимаешь, о чем я говорю. Но, в сущности, ты прав, ты, по-моему, правильный брус поставил.

И они обменялись тем взглядом, что дороже любого дружеского похлопывания по плечу.

Избегая любого бесцеремонного намека, домашние молча дали понять Бизонтену и Мари, что все в порядке вещей. Разве что в доме стало как-то веселее. И когда Мари заводила разговор об их деревне, Бизонтен останавливал ее:

— Моя родная страна — это дорога. И если тебе взбредет в голову вернуться в родную деревню, прежде чем кончится эта проклятая война, я прямо заявлю, что пора мне собирать свои вещички.

Мари нежно похлопывала его по губам, как бы прося замолчать.

Время от времени приходили к ним весточки, большей частью от возчиков из Сент-Круа или Валорба. И люди эти описывали их край, сожженный огнем и залитый кровью, сгоревшие города и вытоптанные нивы. Утверждали даже, что Ришелье велел сжигать леса, где прятались жители Франш-Конте. Говорили они также о превращенных в пустыню местностях, где земли лежали непахотные. Рассказывали о заброшенных кузницах и солеварнях, о нищете, голоде, бедах и смерти.

Старики вздыхали:

— Так мы и помрем, не увидев родимого края. К тому времени, когда кончится война, нас уже в живых не будет.

Слушая все эти разговоры, Бизонтен обычно молчал, но, оставшись наедине с Мари, он ласково уговаривал ее:

— Я понимаю, какое это горе для тех, кто никогда не покидал свою землю. Но скоро я научу тебя быть счастливой везде, где только люди любят друг друга. И в конце концов приучу тебя тоже любить озеро, как я его люблю И ты увидишь: чем больше людей любят друг друга, тем сильнее крепнет любовь. Нет, ты скажи, разве не прекрасна любовь такая же необъятная и такая же глубокая, как это озеро?

— Ты все всегда к одному — к смеху сводишь, — говорила она.

И Бизонтен был счастлив, он чувствовал, что мало-помалу и ребятишки, и Пьер, и Клодия, и даже Мари поддались очарованию озера, беспрерывно меняющегося, ни на минуту не остающегося спокойным. Все они, как и сам он, зорко следили за нравом озера, за этим неустанным движением, вовлекающим даже Савойские Альпы с их еще снежными вершинами, которые, казалось, то приближались, то уходили вдаль, покорные этому вечному дыханию вод.

Часто они вспоминали о Блонделе и Ортанс, но новостей от них все еще не было. А потом как-то ночью, когда туман пал на город, тяжко придавив его своим безмолвием, их разбудил лай Шакала. Бизонтен вскочил на ноги. Там, внизу, кто-то свирепо тряс дверь. Он поспешно спустился вниз, схватив в охапку свою одежду.

— Кто там?

— Ты Бизонтен Доблестный?

— Я.

— Тогда отворяй. Я от Блонделя.

Мари тоже поднялась и, приводя себя в порядок, крикнула: