Вскоре в Углич прибыла следственная комиссия из трех человек: князя Василия Ивановича Шуйского, окольничего Андрея Клешкина и дьяка Вилузгина. Две недели они пытались найти улики… самоубийства царевича Дмитрия, якобы зарезавшего себя ножом во время приступа падучей, и, собрав необходимый материал для отчета, вернулись в Москву.
И с этого момента Годунов перестал чувствовать себя спокойно. Сколько-нибудь обоснованно изложить версию о самоубийстве не удалось, но именно ее и приняли, несмотря ни на что. Уже один этот факт мог насторожить всех заинтересованных: эпилепсия не столь уж редкая болезнь, но не так часто в припадке падучей больные убивали себя.
Не имея серьезных доводов и, главное, возможности высказать свое мнение, народ молчал. Ждал. Недолго ждал.
Федору поднесли доклад Собора, который был созван специально для рассмотрения этого дела. В докладе говорилось: «Жизнь царевича прекратилась судом Божиим; Михайло Нагой есть виновник кровопролития ужасного, действовал по внушению личной злобы и советовался с злыми вещунами, с Андреем Мочаловым и с другими; граждане углицкие вместе с ним достойны казни за свою измену и беззаконие. Но сие дело есть земское: ведает оное Бог и государь; в руке державного опала и милость. А мы должны единственно молить Всевышнего о царе и царице и тишине и благоденствии народа!»[202]
Федор выслушал доклад и передал дело боярам, приказав казнить виновных. Это действительно слабоумное решение ставит под сомнение «блаженность» царя, блаженные не убивают. Самое большее, на что они способны, — предсказывать. Федор, то ли устав блаженствовать, то ли действительно был он ленивым недоумком, этим приговором обрек на смерть более двухсот ни в чем не повинных людей. Исполняя волю царя, одних несчастных казнили, другим отрезали языки, многих бросили в темницы, выслали большую часть населения Углича в сибирский город Пелым. Это был один из самых глупейших приговоров за всю российскую историю. Борис Годунов, от которого во многом зависело окончательное решение царя, проявил в тот момент политическую близорукость. Возвысившись над всеми у трона, он к этому времени превратился в самоуверенного правителя, пренебрегающего мнением и оценками народными его собственных действий. Да, на вид народ — это толпа, она безлика, тупа, бараноподобна. Однако она конденсирует плюсы и минусы человеческих настроений, раз речь идет о поисках справедливости, то она идет не о толпе, а о народе. И этими процессами правители обязаны уметь управлять. Годунов мог бы смягчить приговор слабоумного, но он этого не сделал. И ответ пришел тут же — народ, не имея иных средств борьбы с зарвавшимся правителем и слабоумным Рюриковичем, вспомнил одно свое старое-старое средство — слухи. Не со зла вспомнил, но от обиды за двести невинно убиенных и тех, кому вырезали якобы за ненадобностью языки в городе Угличе.
В конце июня до Москвы дошла страшная весть о том, что к столице продвигается громадное войско крымского хана. Годунов в этой ситуации вел себя достойно: не паниковал, разослал по всем городам гонцов, повелел через них воеводам срочно отправляться в поход к Серпухову, где был назначен сбор войск, принял меры предосторожности в Москве, вспоминая разорительное нашествие Девлет-Гирея в 1571 году, когда огонь спалил всю столицу.
В начале июля войско Казы-Гирея подошло к столице. Борис облачился в доспехи, сел на боевого коня. Федор передал ему всех своих телохранителей, которые до этого всегда находились при нем, ушел вместе с Ириной в палату и стал там молиться. Годунов в сопровождении царской свиты прибыл в войско, передав бразды правления князю Мстиславскому, окружил себя воинской думой из шести полководцев. И битва началась. Отчаянная битва равных по силе соперников.
Федор в тихой палате истово молился, просил Бога помочь его подданным одолеть заклятого врага. Устав молиться (а бой все продолжался), царь по обыкновению крепко заснул, проспал более трех часов, проснулся в добром расположении духа, увидел рядом стоявшего Григория Васильевича Годунова, напуганного ходом сражения, заплаканного, и сказал ему с тихой улыбкой праведника: «Не плачь. Мы победим!»
Русские одолели-таки крымцев, те побежали домой. Мстиславский и Годунов организовали погоню. Затем между ними возник инцидент, впрочем, незначительный, но все кончилось миром: блаженный царь не стал выделять из них главного, наградил обоих золотыми португальскими медалями. И других героев не обделил. Казалось, все должны были радоваться — такая удача! И радовались, и пировали, и раздавали всем царские милости.
И вдруг мрачнее тучи стал Борис. Пошел по Русской земле упрямый слух о том, что это он, Годунов, загубив наследника престола, призвал из Крыма Казы-Гирея, чтобы с его помощью захватить царский трон. Это было невероятно! В это поверить мог только безумец! Годунов приказал отрезать сотням жителей Углича языки, чтобы народ молчал. Он не стал молчать, возроптал на своем языке, на языке слухов.
Годунов озлился, послал верных людей в города, откуда растекались по стране фантастические слухи, и начались слежка, доносы, в том числе и ложные, началась резня. Многие города, особенно Алексин, пострадали так же, как и Углич. Годунов победил в этой схватке. Но народ не смирился с поражением. Он не способен еще был мстить, но прощать подобные над собой изуверства ему уже порядком надоело. Годунов этого не замечал. Он продолжал управлять государством уверенно и спокойно. В 1597 году Борис уверенно «подтвердил закон о прикреплении крестьян к земле», то есть отменил Юрьев день окончательно. В этом указе было объявлено о поимке бежавших из поместий крестьян в течение пяти лет. Те, кто не хотел быть пойманным, уходили на юг к вольным казакам. Прикрепление крестьян к земле было объективно необходимо государству, закабалив одних людей, оно улучшило положение других служилых людей. Отмена Юрьева дня и последующее издание холопского закона очень не понравились тем, кто превращался после полугода работы на хозяина в крепостного. Борис Годунов иного способа придержать людей в центральных районах страны не нашел. Но народ не принял душой отмену Юрьева дня, не изъявил никакого желания добровольно превращаться в холопов. То там, то здесь начались крестьянские волнения.
А 7 января 1598 года после недолгой, но тяжелой болезни умер царь Федор Иванович. Тихо умер, без хлопот. Уснул с блаженной своей улыбкой и не проснулся. Он и жил так же нехлопотно, о чем мастерски написал Карамзин: «Двор московский отличался благолепием. Не одни любимцы державного, как бывало в грозные дни Ивановы, но все бояре и мужи государственные ежедневно, утром и ввечеру, собирались в Кремлевских палатах видеть царя и с ним молиться, заседать в Думе (три раза в неделю, кроме чрезвычайных надобностей: в понедельник, в среду и в пятницу, от семи часов утра до десяти и более) или принимать иноземных послов, или только беседовать друг с другом. Обедать, ужинать возвращались домой, кроме двух или трех вельмож, изредка приглашаемых к столу царскому: ибо Федор, слабый и недужный, отменил утомительные, многолюдные трапезы времен своего отца, деда и прадеда; редко обедал и с послами. Пышность двора его увеличивало присутствие некоторых знаменитых изгнанников Азии и Европы: царевич хивинский, господари молдавские (Стефан и Дмитрий), сыновья Волоцкого, родственник императоров византийских, Мануил Мускополович, селунский вельможа Дмитрий и множество благородных греков являлись у трона Федора, вместе с другими чиновными иноземцами, которые искали службы в России. Перед дворцом стояло обыкновенно 250 стрельцов с заряженными пищалями и фитилями горящими. Внутреннею стражею палат Кремлевских были 200 знатнейших детей боярских, называемых жильцами: они, сменяясь, ночевали всегда в третьей комнате от спальни государевой, а в первой и второй — ближние царедворцы, постельничий и товарищи его, называемые спальниками; каждую дверь стерег истопник, зная, кто имел право входить в оную. Все было устроено для порядка и важности»[203].
