Его дочь и мисс Дейл, которые обе с неодобрением отнеслись к злобной выходке Уилоби против полковника де Крея, могли только подивиться искусству и такту, с какими ученый дал джентльмену понять, что считает его поступок неджентльменским.

Некоторое время Уилоби чувствовал себя подавленным докторской тирадой — по крайней мере, той частью ее, которая оказалась доступной его пониманию. Но, вспомнив, что ему предстоит вечер в кругу старинных его поклонников и поклонниц, он воспрянул духом. Как, однако, глупо было с его стороны, подумал он, замкнуться со своей невестой в одиночестве, вместо того чтобы непрерывно задавать балы и банкеты! Уединение, рассуждал он, годится для мужчины, ибо мужчина — существо, одержимое страстью; женская любовь, напротив, питается отраженным светом, который она обнаруживает в глазах окружающих, ибо сама она бесстрастна и послушна лишь велениям инстинкта, побуждающего ее привязываться ко всему, что вызывает наибольшее восхищение света. Придя к этому заключению и решившись впредь изменить свою линию, Уилоби даже повеселел. Первые глотки мудрости, почерпнутой из опыта, хмелят, заставляя нас отречься от привычных взглядов и уверовать в возможность новой жизни. В своем счастливом опьянении мы только забываем спросить себя: не поздно ли?

Вернон и юный Кросджей довольно прилежно поработали два часа, почти без перерыва, если не считать появления слуги с тарелкой жаркого для учителя да неоднократных попыток ученика завести разговор о мисс Мидлтон. Кросджей открыл, что ее именем можно безнаказанно увлажнять пыльную дорогу учения. Но только не следовало говорить о ее красоте — малейшее упоминание об этом качестве мисс Мидлтон тотчас вызывало строгое замечание мистера Уитфорда. Когда Кросджей первый раз воскликнул: «Какая она красавица!» — ему показалось, что лицо учителя приняло мягкое, мечтательное выражение. Столь благосклонный прием, казалось, открывал дорогу для серии лирических отступлений. Но когда он повторил свой маневр, над его головой разразилась педагогическая гроза.

— Я только хотел сказать, мистер Уитфорд, что я не всегда ее понимаю, — оправдывался Кросджей. — Сперва она велела мне не рассказывать — ну да же, она сама мне сказала! Или почти так и сказала. Ее последние слова были: «Смотри же, Кросджей, ты ничего не знаешь». Это — когда мне пришлось остаться с тем проклятым бродягой, который называет себя «живым нравоучением» и канючит у всех деньги.

— Если будешь все время отвлекаться, ты и сам сделаешься «живым нравоучением», — оборвал его Вернон.

— Я понимаю, мистер Уитфорд, но теперь выходит, я, если меня будут спрашивать, должен рассказать все, как было.

— Мисс Мидлтон хочет, чтобы ты говорил правду.

— Да, но утром она мне велела не говорить!

— Она очень торопилась. И теперь боится, как бы ты не понял ее превратно, и хочет, чтобы ты никогда не отступался от истины, тем более — ради нее.

У Кросджея было свое мнение, которое он и выразил бурным вздохом.

— Ах, если б я точно знал, чего она хочет! — сказал он.

— Поступай так, как она тебе велит, мой мальчик.

— Но я не всегда понимаю, что она велит.

— Делай так, как она говорит, вот и все.

— Разумеется. Если бы она велела мне бежать, пока я не свалюсь замертво, я бы побежал.

— Она тебе велела заниматься, вот и слушайся.

Подкрепившись мыслью, что образ его прекрасной дамы осеняет страницы учебника, Кросджей прилежно над ним склонился.

Однако после нескольких минут штудировки образ этот померк, и он продолжал:

— Она такая странная! Совсем как девочка, и притом настоящая леди. Я такими как раз и представлял себе принцесс! А полковник де Крей! Так и видно, что он танцор! Скажет что-нибудь забавное, поклонится и станет в позицию — словно сейчас пустится в пляс. А знаете, я хотел бы быть таким же умным, как ее отец. Вот голова! Верно, полковник де Крей будет сегодня танцевать с нею в паре. Ах, как бы мне хотелось быть там!

— У них обед, а не танцы, — принудил себя ответить Вернон, чтобы отогнать невыносимое видение.

— Правда? А я думал, после обеда танцуют. Мистер Уитфорд, а вы видели, как она бегает?

Вернон постучал пальцем по странице учебника. Воцарилось долгое молчание.

— Ну, хорошо, а если сэр Уилоби начнет меня обо всем допрашивать, мисс Мидлтон в самом деле хочет, чтобы я отвечал правду?

— Разумеется. Да и что ж тут особенного? Все совершенно просто.

— И все-таки, мистер Уитфорд, я уверен, ей не хотелось, чтобы он узнал про то, как мы с ней утром ходили на почту. А молодчина этот полковник де Крей! Как только ему удалось настигнуть ее и привезти назад в коляске старины Флитча? Ну, да он взрослый, куда вздумается, туда и пойдет… Я бы и сам ее нашел, если бы меня всюду пускали. Вы знаете, я люблю мисс Дейл, но она… она очень хорошая… Но разве ее примешь за девочку? Потом с мисс Дейл, если она что скажет, все ясно. Как она сказала, так и есть. А у мисс Мидлтон — попробуй-ка разберись! Ну, да ладно, — поступай, как самому кажется правильным, и тогда наверняка ей угодишь.

— Не подпирай голову рукой, сними локоть с книги и не отвлекайся! — скомандовал Вернон.

Мисс Мидлтон была и в самом деле ослепительно хороша в своем вечернем наряде, и, лишенный блаженства любоваться ею воочию, Вернон был бы не прочь утешиться гимнами ее красоте, льющимися из груди пылкого молодого поэта.

— Она прежде всего хочет, чтобы ты говорил правду, — прибавил Вернон, дав таким образом своему ученику возможность открыть дискуссию, в ходе которой, со смешанным чувством зависти и одобрения, он убедился, что представления о правде у мальчика почти полностью совпадали с его представлениями о том, что было бы приятно мисс Мидлтон.

Когда он уложил юного барда в постель и остался один, его охватила тоска. Читать он не мог, одолевали тревожные мысли. Он пошел в библиотеку, уселся в кресло и, тупо уставившись в одну точку, с грехом пополам скоротал два-три часа. Если бы не глубокая печаль, заставлявшая мысль Вернона работать, несмотря на все его попытки ни о чем не думать, он бы походил на блаженного идиота, греющегося на солнце. Ах, он ничего не мог с собой поделать! Она была слишком хороша. Как бы она ни поступала, она была права. Таков был рефрен неумолчно звучавшей в нем песни — песни о ее капризах, непостоянстве, непоследовательности, лукавых уловках, о ее колебаниях между добродетелью и пороком, между благородством и вероломством, о ее искренности и коварстве, ее мужестве и малодушии, о том, что она равно способна подняться до высот героизма и опуститься до бездны предательства. По мере того как он внимал этой песне, образ девушки вырастал до гигантских размеров. Разум говорил ему, что характер ее еще пребывает в расплавленном состоянии, не вылился еще в определенную форму и что причудливость ее поступков — всего лишь результат воздействия обстоятельств на порывистую молодую натуру: ведь она очутилась едва ли не в самом затруднительном положении, в каком может очутиться женщина в наш просвещенный век!

Но, думая о ней, он невольно впадал в преувеличения и, чтобы сохранить остатки трезвости, нарочно выискивал в ней отрицательные черты. А когда, осудив ее в уме, он мысленно прибавлял: «Она слишком хороша, и, как бы она ни поступала, она права», он тем самым смывал несправедливость, в которой был повинен минуту назад. Из этой стадии, казалось бы, логически вытекала следующая — стадия полного беспристрастия. Но на это он был неспособен, и попытка оценить Клару объективно тотчас терпела крах.

Да и какой философ мог бы смотреть на это лицо, в котором то проглядывал солнечный луч, то проносилось легкое дуновение зефира, то проскальзывала лукавая нимфа лесов, какой философ мог бы смотреть на него и видеть в кем всего лишь условие задачи? Сам Аристотель навряд ли бы в этом преуспел.

Ровно в полночь дверь библиотеки приоткрылась, и в нее просунулось лицо мисс Дейл.