— Сначала нам нужно как следует его прощупать, друг мой Гораций. Он славится своей неловкостью с женщинами, неумением с ними говорить, и не имеет на своем счету ни единой победы над прекрасным полом.

Уилоби, видно, вздумалось пошутить, и де Крей, входя в игру, приосанился и понимающе усмехнулся.

— И тем не менее вы утверждаете, что названная особа не откажется выслушать беднягу?

— У меня есть основания так утверждать, — сказал Уилоби, который рад был доказать этой готовностью спокойно обсуждать сердечные дела мисс Мидлтон свое полное к ней равнодушие.

— Основания, говорите вы?

— Да, и весьма веские.

— Черт возьми!

— Самые веские, какие только в состоянии дать женщина.

— Право?

— Уверяю вас.

— Ах! Разве это на нее похоже?

— Разумеется, обещаний она не давала никому.

— Вот это уже больше на нее похоже.

— Однако она сказала, что ни за кого другого не выйдет.

Полковник чуть не подскочил.

— Клара Мидлтон так и сказала? — Впрочем, он тотчас взял себя в руки и прибавил: — Подумайте, какая покорность!

— Клара намерена считаться с моими желаниями — только на таких условиях мы и расстаемся. Ну, а я желаю ей счастья. За последнее время во мне произошла перемена: сердце пробудилось ото сна, и я стал думать о других.

— Прекрасно. Но вы как будто не сомневаетесь в другой стороне — в вашем друге?

— Вы слишком хорошо его знаете, Гораций, чтобы сомневаться в его готовности.

— А вы, Уилоби, не сомневаетесь?

— Она и богата, и хороша собою. Да, могу сказать, что не сомневаюсь.

— Трудно представить себе человека, которого пришлось бы тащить на аркане к такому завидному венцу.

— А если и придется его уговаривать, я думаю, мы с вами, Гораций, быстро приведем его в чувство.

— Уж мы ему накостыляем!

— Я люблю видеть вокруг себя счастливые лица, — сказал Уилоби в заключение и напомнил полковнику, что пора переодеваться к обеду.

В том, что де Крей, воодушевившись благородным и человеколюбивым заявлением своего приятеля, с чувством протянул ему руку, не было ничего удивительного. Но только уж очень горячо он тряс ее — и как-то странно дрожал его голос, когда он выражал свое восхищение!

— Когда же мы узнаем о дальнейшем? — спросил он.

— Должно быть, завтра, — сказал Уилоби, — Не надо торопить события.

— Я младенец, младенец, которого убаюкали сказкой!

И с этими словами полковник удалился.

В глазах Уилоби он и был таковым, — впрочем, не столько младенцем, которого убаюкали сказкой, сколько одураченным предателем.

«А я-то думал, что у этого малого голова на плечах!» — мысленно произнес он.

Но как тут не потерять голову, не закружиться волчком, когда человека подстегивают его же собственным тщеславием? Зато какое утешение с высоты своего величия следить за этим вертящимся волчком! И какое блаженство — оставить в дураках вероломного друга! Это способно даже временно утешить нас в собственной, незаслуженно постигшей нас беде.

Несмотря на все свои заботы, Уилоби с удовлетворением наблюдал, как держится с Кларой убаюканный сказкой полковник. Ну, не смешно ли? Острой эпиграммой вписал он свое наблюдение на полях той главы Книги, что трактует о друзьях и о женщинах. И если бы он не был так сильно озабочен и взволнован последним сообщением, которое ему сделали его досточтимые тетушки, он бы всласть предался истинно княжеской забаве, которую доставлял ему его друг Гораций.

Десятый час вечера был на исходе. Летиция сидела в комнате, смежной со спальней отца. Она облокотилась о стол, стиснув пальцами виски. Со стороны могло показаться, что мисс Дейл погружена в размышление. На самом деле она только твердила про себя: все позади, борьба окончена. Когда мысль, растратив все свои силы на укрощение воспаленных нервов, уже отказывается нам служить, природа, словно сжалившись, дарует нам передышку, во время которой мы уже ни о чем не думаем, ничего не чувствуем, а только созерцаем собственные думы и чувствования, единым расплавленным потоком мчащиеся куда-то мимо нас.

Раздался тихий стук в дверь, она откликнулась и, подняв глаза, увидела Клару.

— Мистер Дейл уснул?

— Как будто.

— Ах, мой милый друг!

Клара тихонько пожала Летиции руку, и та ее не отняла.

— Вы хорошо провели вечер?

— Мистер Уитфорд с отцом ушли в библиотеку.

— А полковник де Крей пел?

— Да, и так громогласно! Я думала, каково вам, наверху, но не решилась попросить его петь тише.

— Он, должно быть, в приподнятом настроении.

— По-видимому. Пел он хорошо.

— И вы не подозреваете о причине?

— Меня она не касается.

Клара слегка порозовела, однако выдержала пристальный взгляд своего друга.

— Кросджей лег?

— Давно. Он явился к десерту, но ни к чему не притронулся.

— Странный мальчик!

— Совсем не странный, Летиция!

— Он даже не зашел пожелать мне покойной ночи.

— Ничего в этом странного не вижу.

— Но он всегда — и здесь, и у нас в коттедже — приходил ко мне проститься на ночь. Считается, что он меня любит.

— И еще как любит! Быть может, я и разбудила в нем какое-то мальчишеское чувство, но к вам он по-настоящему привязан.

— Почему же вы говорите, Клара, что не видите ничего странного в его поведении?

— Он немножко вас боится.

— Но отчего бы Кросджею меня бояться?

— Друг мой, сейчас я вам все объясню. Этой ночью… Но вы должны его простить, все получилось нечаянно. Дверь в спальню Кросджея оказалась запертой, и он сбежал вниз в гостиную, свернулся калачиком на оттоманке и заснул под стеганым шелковым покрывалом мисс Изабел и Эленор — прямо как был в башмаках!

Мысленно благословляя Кларин такт, продиктовавший ей это комическое отступление, Летиция воскликнула:

— Скверный мальчишка — хоть бы башмаки снял!

— Он уснул, а потом проснулся. А наутро рассказал о том, что слышал. Милая, у него не было дурного умысла — напротив! Ну вот вы и рассердились! Но он раскинул своими мальчишескими мозгами и хотел сделать, как лучше. А теперь это разошлось по всему графству. Ну, не хмурьтесь! Пожалуйста!

— Вот отчего леди Буш держалась со мной так странно! — воскликнула Летиция.

— Милый, милый друг, — снова начала Клара. — Ну, почему… быть может, я и злоупотребляю вашим расположением, но позвольте мне напоследок… ведь я завтра уезжаю… Ну, почему, скажите, отказываетесь вы от своего счастья? И эти милые, добрые мисс Паттерн, они близки к отчаянью. Они говорят, что ваша решимость непоколебима, что вы глухи и к их мольбам, и к настояниям вашего отца. Неужели у вас еще остались сомнения в силе его привязанности? У меня — ни малейших. Я всегда была убеждена, что это самое его глубокое чувство. Если бы до своего отъезда я могла видеть вас… обоих вас… счастливыми, я бы почувствовала огромное облегчение, я бы ликовала!

— Помните нашу прогулку — когда вы проводили меня до коттеджа? — тихо спросила Летиция.

Клара зажала уши, словно не желая ее слушать.

— Ах, если бы до моего отъезда… — продолжала она. — Если бы я могла быть уверенной, что свершится то, о чем мечтают все, у меня бы свалился камень с души. Мне так хочется видеть вас счастливой — да и его тоже! Вы, может, думаете, что я прошу вас заплатить по моему векселю? Что ж, думайте, если угодно! Но нет, я прошу вас об этом почти бескорыстно. Я благодарна ему от всей души. Он умеет быть по-настоящему великодушным.

— Это эгоист-то?

— Кто эгоист?

— Вы забыли тот наш разговор?

— Ах, помогите мне его забыть! Забыть тот день, забыть все те дни! Это я была эгоисткой. Мне хотелось бы считать, что я провела это время под землей и только теперь вышла на поверхность. Если бы я и в самом деле восстала из могилы, я не чувствовала бы себя более испачканной, оскверненной, лишенной человеческого образа, чем ощущаю себя сейчас — право! Помогите мне забыть мое непростительное поведение, Летиция! Он и я — мы просто не подходим друг к другу… Да ведь я и тогда, помнится, винила больше себя. Другое дело — вы. Вы и Уилоби созданы друг для друга, и теперь я понимаю, что им и в самом деле должно гордиться. Единственное, что можно поставить ему в упрек, — это его увлечение различными комбинациями.