— Уилоби?

— Я этого не сказала.

Он понял ее. Она отважно коснулась щекотливой темы. Де Крей проникся к ней глубоким уважением: не всякая девушка отнеслась бы к этому вопросу с такой вдумчивостью и прямотой. По глубокой серьезности, с какой она говорила о мальчике, он понял, что любовь ее к нему — не девичья прихоть, а чувство и в самом деле близкое к материнскому.

То, что она пожелала отправить письмо из отдаленной деревушки, а не вверила его почтовому ящику Большого дома, представлялось ему исполненным глубокого значения. Опасаться домашней цензуры у нее, разумеется, не могло быть оснований, но все мы предпочитаем лично удостовериться в том, что важное для нас письмо попало на почту.

Итак, письмо чем-то для нее важно и указывает на некую последовательность в поведении девицы, весьма, казалось бы, непоследовательной. Об этом можно было заключить и по оброненному ею замечанию о монастыре, и по всему ее настроению, выражавшемуся не только в словах, но и во взглядах, жестах, в различных мелочах, которым трудно подобрать названия. Да, Клара на самом деле, должно быть, особа весьма и весьма последовательная. Если бы найти к ней ключ!

Она опять заговорила о поездке в Лондон, которую намеревалась предпринять, как только ей удастся убедить отца. Де Крей вспомнил вечернюю сцену в вестибюле и выражение отчаяния на ее лице.

Наездники проскочили аспенуэлский выгон и очутились у брода, к живейшему огорчению Кросджея довольно мелкого. Де Крей и Клара пропустили мальчика вперед, чтобы он мог на своем коне без помехи шлепать по ручью и чувствовать себя его безраздельным властителем.

От быстрого движения кровь приливает к мозгу и мысли становятся молниями, послушными велению сердца.

Галоп разгорячил де Крея настолько, что он рискнул закинуть удочку:

— Нельзя ли мне узнать имена подружек, которые прибудут к вашему венчанию?

Ответ Клары был, очевидно, также обусловлен стремительностью галопа.

— В этом нет необходимости, — отрезала она.

— Разве я не имею права?

Она промолчала.

— Например, мисс Люси Дарлтон; у меня, как и у Кросджея, при одном звуке ее имени забилось сердце.

— Она не будет присутствовать при бракосочетании.

— Неужели отказалась? Присоедините мою просьбу к вашей.

— Просить ее? Или всех?

— А разве отказались все подружки?

— Это слишком мрачное зрелище.

— Венчание?

— Девушкам оно приелось.

— Приелись венчания? Но мы их уломаем.

— Всех не уломать.

— Неужели мисс Дарлтон не поддастся моему красноречию?

— А вы так жаждете…?

— Добиться ее согласия? Еще бы!

— Нет, этого события.

— Какого события?

— Венчания! — воскликнула Клара и, в ужасе от собственного порыва и возможных его последствий, пришпорив лошадь, врезалась в воду. «Это все ты, — мысленно взывала она к отцу, — ты повинен в том, что я забыла всякий стыд!» В своем гневе на отца, не пожелавшего расстаться с комфортом, несмотря на ее почти коленопреклоненные мольбы, она забыла об Уилоби. Отец не хотел ее выслушать и, словно колокол, оглушенный собственным звоном, отвечал ей нудным, тупым повторением одного и того же.

Полковник дал Кларе присоединиться к Кросджею и не стал ее нагонять. Они въехали в узкую аллейку, полную таинственных примет, говорящих о наличии птичьих гнезд в майской зелени кустов. Втроем ехать было тесно, и полковник держался в арьергарде, утешаясь возможностью любоваться фигурой мисс Мидлтон. Впрочем, в ее готовности принять участие в охоте за птичьими гнездами было мало утешительного для человека, доведенного ею до крайней степени волнения. В его ушах все еще звучал презрительный тон, каким она произнесла «венчание». Очевидно, она уже вертит им, как хочет, ничуть при этом не связывая себя.

Она не отпускала от себя Кросджея, пока не спешилась, и полковник был предоставлен собственным мыслям, неуклюжим и тяжелым, точно стадо слонов. Нет, безнаказанно выпускать инициативу из своих рук нельзя — тотчас попадешь в положение кавалерийского эскадрона, вынужденного перейти из наступления в оборону: самый незначительный отряд может его смять с одного удара.

Необходимость отвоевать потерянные позиции вернула его к действительности.

Клара то удивляла де Крея, подтверждая догадку, мелькнувшую у него в первые же минуты знакомства, относительно ее чувств к Уилоби; то ему казалось, что она — завзятая кокетка, которая может преподать не один урок замужней даме или вдове. В голове полковника эти две мысли противостояли друг другу, как на поединке: противники обменялись выстрелами, но остались каждый на ногах. Исход дуэли был неясен. Зато одно было несомненно, — это что Клара Мидлтон — самое очаровательное существо, какое де Крею когда-либо приходилось встретить. Отвращение, с каким она выкрикнула «венчание!», напоминало древний клич амазонок; в нем слышался призыв к избавлению от цепей, холодная, свирепая гордость. И жажда победы над такой девушкой, не теряя своей остроты, обрела для де Крея новое, более благородное качество; она как бы перешла в иную, высшую сферу.

Сэр Уилоби между тем по-прежнему придерживался линии поведения, продиктованной ему чувством долга по отношению к своей особе. Он исходил из распространенного и несколько наивного предположения, будто от союза стратегии с уязвленным самолюбием можно ожидать полезных плодов.

Это одно из самых древних и самых естественных заблуждений, свойственных человеку, — ведь обе стороны и впрямь жаждут такого союза.

Однако люди, посвятившие себя изучению человеческой природы, настаивают на полном несоответствии характерову партнеров. И они правы, поскольку и та и другая сторона отказывается подчиниться ярму, которое накладывает всякий узаконенный союз. Едва свершив темное дело, ради которого они сошлись, партнеры начинают тянуть в разные стороны, изо всех сил добиваясь развода. При всем том взаимное влечение, которое они испытывают, так сильно, что всякий раз, как им доводится повстречаться в чьей-нибудь душе, они устремляются в объятия друг к другу и выражают страстное желание тут же идти под венец. Объясняется это вот чем: уязвленному самолюбию хотелось бы выступать с трезвой обдуманностью стратега, тогда как стратегия, со своей стороны, рада воспользоваться пылкой нетерпеливостью уязвленного самолюбия.

При первых же признаках сближения, каким бы случайным и временным оно ни казалось, эту влюбленную, но непостоянную парочку рекомендуется разлучать самым решительным образом. Ибо союз этот заманчив лишь в мечтах; как только мечта осуществляется и союз становится реальностью, он начинает туманить голову не хуже перебродившего виноградного сока или какого-нибудь ведьмовского отвара. Под видом домыслов изворотливого ума новобрачные выкинут такое, по сравнению с чем языческие сатурналии покажутся вам тихими и разумными забавами. Нас могут упрекнуть в преувеличении — но как избегнуть пафоса моралиста, если берешься проследить чей-нибудь жизненный путь? Такова уж избранная нами тема; и всякий мало-мальски развитой человек, поразмыслив, найдет наш пафос оправданным.

Главное — с самого начала понять, что самолюбие лютый враг стратегии, и постараться, чтобы эти двое не соприкасались. Я рекомендовал бы всем и всегда, во-первых — подвергать сомнению разумность избранной стратегии, во-вторых — подавлять свое самолюбие. Иными словами — вести себя, как подобает человеку с головой на плечах. Обуздать себя, впрочем, под силу каждому, следует лишь призвать на помощь две-три избитые истины из великой армии трюизмов, завещанных нам мудростью веков, и поставить этих ветеранов во главе своих войск. Они свое дело знают: апеллируя к Разуму, они заставят к нему прислушаться и своевольного юнца, именуемого Поведением. Как правило, сей отрок научается ходить по-человечески лишь под ударами дубинки по черепу. Но, приставив к нему в дядьки наших командиров, мы можем хотя бы указать на опасности, подстерегающие его из-за угла.