Уилоби, собственно, знал, что уязвленное самолюбие плохой советчик стратегу. Более того, он понимал, что ярость, которую он в себе разжигает, в корне противоречит избранной им стратегии. И хотя его утренний отъезд, предпринятый после того, как накануне он изъявил Кларе свое неудовольствие, можно было истолковать как хитроумный стратегический маневр, Уилоби уже сетовал на рок, заставлявший его в погоне за недостижимым все больше и больше отдаляться от Клары.

Уже одно то, что она вынуждала его прибегать к стратегии, вызывало в нем ярость. Он был глубоко оскорблен.

Мало того что она причинила ему страдание, она к тому же узурпировала роль, которая должна была по справедливости принадлежать ему: ведь это он был вправе требовать от всех — и от нее в первую очередь — особенной чуткости по отношению к себе.

Вверенное ему прадедами обостренное чувство собственника восставало против Клары, обвиняя ее в непозволительной дерзости. И, зная себя, — по свидетельству домочадцев, фермеров и соседей, — как человека покладистого (когда ему воздают должное), сэр Уилоби почитал себя обиженным и даже некоторым образом окруженным ореолом мученичества.

Злейший враг и тот вряд ли назвал бы его виновной стороной.

Даже у Клары не хватало дерзости это утверждать. Но представить себе, чтобы он, всеобщий баловень и любимец, мог просто-напросто ей не нравиться, тоже было невозможно. Капризницу следовало отхлестать, чтобы внушить ей основную истину, а именно: что глава всему — мужчина.

Да, но удастся ли преподать ей этот урок? Если она все еще ему принадлежит — безусловно; можно не спеша избрать тот или иной род наказания: игнорировать ее, заморозить холодностью, а затем слегка согреть, чтобы тут же сразить сарказмом; дарить ее улыбками сожаления, насмешкой, оказывать подчеркнутое внимание другой. Все это годится, если она еще ему принадлежит. И он тем успешнее справился бы со своей задачей, что знает себя как человека по сути кроткого. Подвергая ее всем этим казням, он бы не забывал, что на самом деле он не тот, каким представляется, и мысль об истинном своем добросердечии служила бы ему утешением в его вынужденпой жестокости. О, у него-то доброе сердце, это он страдает от холодности других! Сэр Уилоби всецело поверил этому вымыслу, вымыслу, коим, кстати сказать, тешится едва ли не половина человечества. Казнь, которой он намеревался подвергнуть невесту, была всего лишь справедливым возмездием за боль, причиненную сердцу, исполненному добра. Только бы поставить Клару на колени — в переносном смысле (а впрочем, не худо бы и в прямом!), — и тогда он сам поднимет ее и простит.

Вот чего он жаждал, вот чего добивался… Пусть она убедится, как мало она его еще знает! Сладость возобновленных излияний искупила бы всю боль, которую ему пришлось претерпеть по ее вине. Он нарисовал бы для нее одной свой портрет, нарисовал себя таким, каков он есть на деле, а не таким, каким представляется свету. Впрочем, уважение, которым он пользуется в свете, тоже что-нибудь да значит.

Но прежде надо ее усмирить.

Внутренний голос нашептывал ему, что он утратил над ней власть.

Если это и в самом деле так, то с каждым ударом, какой он ей нанесет, она будет все больше от него удаляться, и в конце концов между ними разверзнется пропасть, через которую уже не перекинуть мост.

Всякий раз, как он вспоминал свою обиду, мысли его, подобно лопастям старого мельничного колеса, шли по одному и тому же кругу, вновь возвращаясь к решению ни под каким видом не отпускать Клару. С этой мысли он начал, к этой мысли пришел. Вот в чем будет заключаться его месть! Как она, однако, хороша! Она была как сияющий летний день, когда легкий ветерок едва рябит водную гладь. У него дух захватывало, когда он о ней думал.

Эта отчаянная девица вызывала чувство более острое, чем какая-нибудь венценосная красавица.

Отпустить ее было бы безумием.

Она действовала на Уилоби, как вид паттерновских владений после долгих странствий, когда флаг, поднятый в его честь над Большим домом, казалось, плакал от гордости.

Отпустить ее было бы предательством.

Жестокостью по отношению к ней самой.

Он не должен забывать о нежном возрасте своей мучительницы, о том, что безрассудство ее объясняется крайней молодостью.

Когда нам надоест вдыхать аромат цветка и не хочется больше держать его в руке, мы его бросаем. Но молодая женщина — не просто цветок, это драгоценная роза, и ее нельзя безнаказанно от себя отбросить. Ибо за нами по пятам неизбежно следует чудовище, именуемое мужчиной. Всякий, кто притронется к этой покинутой и, казалось бы, ненужной нам вещи, воспринимается нами как похититель. Так было с Летицией, и теперь он испытывал такое же чувство, но только гораздо более сильное, ибо Кларино очарование было во много раз сильнее бледных чар его подруги детства. Стоило ему себе представить Клару выброшенной, словно сорванный цветок, на обочину и склонившееся с любопытством над этим растоптанным, но еще не утратившим своего аромата и прелести цветком чудовище в мужском обличье, — стоило ему представить такую картину, как на него налетала стая фурий и начинала нещадно его терзать.

Зато как сладко было мечтать, что, отвергнутая всеми, она так и останется там, на обочине, что до конца века пребудет старой девой! Вот когда он может предаться роскоши запоздалых сожалений! При виде иссохшей от раскаяния девушки, которую он подверг, быть может, чересчур строгому наказанию, он ощутит легкие уколы совести, но эти уколы будут, вероятно, таить в себе неизъяснимую сладость. О, разумеется, при виде ее непритворного раскаяния он будет рад подбодрить ее кое-какими знаками внимания — не слишком серьезными и ни к чему не обязывающими. Многое будет зависеть от возраста, в котором безумная придет к раскаянию. Предположим, что она еще не вовсе утратила свою молодость. Тогда между ними возможны прелестные сценки, вроде следующей:

— Бедная моя, кто же виноват в том, что ваша молодость прошла в одиночестве, без любви? Неужели я?

— Нет, нет, Уилоби! Я одна виновата во всем. Это я совершила непоправимую ошибку. И я оплакиваю ее всю жизнь. Я не прошу вашего прощения. Я его не заслуживаю. Даже если бы вы даровали мне прощение, я не дерзнула бы прижать его к сердцу, вовек недостойному вас.

— Быть может, Клара, я не проявил достаточного терпения. Все мы люди.

— Никогда, никогда не позволю себе обвинить того, кто был столь безмерно ко мне снисходителен!

— И все же, моя некогда любимая, — ибо называть вас своей любимой я могу лишь в прошедшем времени, — все же, должно быть, я и сам был не без греха.

— Вы в моих глазах — совершенство.

— Клара!

— Уилоби!

— Итак, я должен примириться с горькой мыслью, что мы, двое, — а ведь мы чуть не составили с вами одно! — разлучены навеки!

— Да, мой друг, я с этой мыслью смирилась давно. Я могу называть вас другом, не правда ли? Вы всегда были мне другом, лучшим моим другом! Ах, зачем я была так слепа! В темные ночные часы и на протяжении многих дней, которые для моей души были темнее ночи, я видела перед собой указующий перст и следовала своим одиноким путем по пустыне — путем, ведущим прочь из рая, того самого рая, из которого я сама себя изгнала, допустив столь непростительное легкомыслие. И вот мы вновь повстречались! Я не достойна и этого счастья. Теперь мы расстаемся. И на этот раз — я взываю к вашему милосердию! — пусть это будет навсегда. Навсегда! О, роковое слово! Порожденное заблуждениями молодости, оно одно только нам и остается, когда мы приходим к полному банкротству, к отказу от себя и мечтаем лишь о том, как бы скорее покинуть эту обитель печали. Итак, прощайте, Уилоби. Нам лучше расстаться.

— Клара! Один… всего лишь один… последний… святой поцелуй!

— Если эти бедные уста, некогда вам милые…

И поцелуй, — говоря все тем же высоким стилем современных романов, избранные места из которых и вдохновили сэра Уилоби на сей полет фантазии, — поцелуй был запечатлен.