— Что вы можете сказать в его защиту?

— Если бы я обладала даром красноречия!

— По-моему, вы им обладаете.

— Он виноват, безусловно, но побуждения у него были самые благородные. В школе, среди товарищей, он считался бы образцовым мальчиком. А здесь он вечно перевозбужден, его душевные силы в постоянном напряжении.

— Этого не было, когда он жил с вами в вашем доме.

— Я сурова и строга.

— Спартанская мать!

— Если бы мне пришлось воспитывать мальчика, я бы, верно, придерживалась спартанской системы — но только не в одном: он всегда чувствовал бы, что может рассчитывать на мое снисхождение.

— Но не за счет правосудия, надеюсь?

— Ах, я не стала бы судить столь юное существо по всей строгости закона! Мнe кажется, что, запугивая детей, мы их губим. Ведь мы рискуем вызвать то самое зло, которое хотим искоренить, не правда ли? Дети делят свое время между школой и домом; и, мне кажется, они вправе рассчитывать, что точно так же дисциплина чередуется со снисхождением. Характер у них еще не сложился, и к ним нельзя предъявлять моральные требования, рассчитанные на взрослых. Ведь ожесточить юное сердце ничего не стоит! Вот видите, сэр Уилоби, я и доказала, что не обладаю красноречием. Впрочем, вы сами вызвали меня на этот разговор.

— Все, что вы говорите, Летиция, чрезвычайно разумно.

— Во всяком случае, справедливо. Не поразмыслите ли вы над тем, что я сказала? Я уверена, что, подумав, вы и сами захотите его простить. Однако я чересчур осмелела, — боюсь, как бы мне не пришлось просить у вас прощения за себя.

— Вы еще пишете? Продолжаете трудиться? — спросил Уилоби.

— Немного, совсем немного.

— Мне не нравится, что вы растрачиваете свои силы на публику. Вы слишком драгоценны, чтобы кормить это чудовище. Постоянное расходование энергии неминуемо ведет к истощению. Лучше поберегите себя для друзей. За что вы их обкрадываете? Разве не резонно полагать, что чем больше вы сбережете сил, тем больше богатства внесете в свой домашний круг? И я вам честно признаюсь, что, имей я на это право, я бы конфисковал ваше перо. Я бы сказал: «Прочь эту погремушку!»^{60} Я не имею обыкновения цитировать Кромвеля, но его слова приложимы к данному случаю. Только вместо «погремушки» я употребил бы слово «ланцет». Право, это было бы точнее. Ваше перо и в самом деле стоит вам крови, изнуряет вас. И ради чего? Ради дуновения славы!

— Я пишу ради денег, сэр Уилоби.

— На это, если бы речь шла не о вас, а о ком-либо другом, я сказал бы, что в конечном счете вам грозит умственная деградация и даже — как знать? — нравственная! Торговля умом не может продолжаться безнаказанно. Она неизбежно низводит его до уровня тех, кто его покупает. Нет, Летиция, я конфискую ваше перо.

— В таком случае, сэр Уилоби, вы конфискуете ваш собственный дар.

— Это только доказывает… постойте, когда же я сделал вам этот подарок?

— Вы прислали мне золотую вставочку для пера к моему шестнадцатилетию.

— Это доказывает полнейшее мое легкомыслие в те годы. Ах, и в более поздние тоже!

Облокотившись о колено, он прикрыл глаза рукою. Откуда-то, словно из бездны, где обитает неумолчный голос прошлого, еще раз глухо раздалось: «И в более поздние тоже!»

Да, в этом не было ничего невозможного, решил он. Правда, попытка привести сидящую перед ним живую девушку в гармонию с художественным произведением, которое он расцветил такими чистыми и яркими красками, стоила ему немалого труда. От усилия он даже зажмурился. Впрочем, задача была ему по плечу. Приветливый голос Летиции, ее разумный разговор и милосердный полумрак — все это значительно облегчало дело. Да, это трезвый напиток, трезвый и благотворный. Предоставим безумствовать желторотым юнцам. В зрелые годы тянуться к хмельному — только искушать судьбу.

И в самом деле, человек, женатый на женщине, подобной Летиции, мог бы трубить о ее добродетели и нравственном совершенстве, не стесняясь ничем, в то время как, если бы жена его славилась необыкновенной красотой или незаурядным талантом, он был бы вынужден молчать. Это звучит парадоксально, и тем не менее это так. Сама нейтральность Летиции, ее бесцветность, оборачивалась достоинством, ибо давала возможность наделять ее какими угодно красками.

Летиция прекрасно понимала, что сэр Уилоби пребывает в расстройстве чувств. И вскоре смутная тревога, которую она поначалу ощутила, уступила место изумлению: он даже не считал нужным притворяться перед нею! Но тревога все же не проходила: Летиция опасалась, как бы он не разразился запоздалыми сожалениями или какой-нибудь страстной тирадой.

— Так можно надеяться, что Кросджей прощен? — спросила она.

Сэр Уилоби оторвал ладонь от глаз.

— Друг мой, я всегда руковожусь принципами. Докажите мне, что я ошибаюсь, и я не стану упорствовать. Вы меня знаете. Люди, которые не сообразуют свои поступки с принципами, они… словом, они не достойны провести и получаса в вашем обществе. Мы еще поговорим попозже. Сейчас мне нужно отправить кое-какие письма. Итак, сегодня в полночь. В той самой комнате, где мы с вами беседовали последний раз. Или нет, ждите меня, пожалуй, в гостиной. Ведь мне придется занимать гостей до самой ночи.

Он поклонился. Он спешил.

Да, задача вполне выполнима. Так он решил, так он и сделает. Таково предопределение судьбы.

Тем не менее в судьбе было нечто от палача. Уилоби с ужасом думал о предстоящей встрече с Кларой. Зачем только удерживал он ее здесь все это время? Иметь ее перед глазами — и не отступиться от своего благоразумного решения, когда один ее вид лишает его всякого благоразумия! Если бы ее не было рядом, быть может, поддерживая себя сознанием долга по отношению к самому себе, он и проделал бы все, что от него требовалось, — не без тайной ненависти к несчастной, которую готовился осчастливить, но с полным соблюдением приличий: он был бы учтив и по-своему великодушен. Однако мысль о том, что Клара будет здесь все это время до и даже — о, ужас! — после того, как он сделает этот роковой шаг, одна эта мысль выводила его из равновесия. Гордость? Но у него не осталось ее ни капли — всю свою гордость он кинул Кларе на растоптание. Впрочем, нет, его гордость осталась при нем — он успел подхватить ее вовремя, еще до того, как Кларина нога на нее ступила. Да, ему удалось сохранить свою гордость, но лишь затем, чтобы она кинжалом вонзилась ему в сердце, по самую рукоятку. Его гордость была его горем, но он был слишком горд, чтобы этому горю поддаться. «Я поступаю правильно». Как только он произнес эти слова, сознание собственной правоты выровняло все ухабы и рытвины на его пути. Но тут же перед ним встал вопрос, требовавший немедленного ответа: одобрит ли свет его выбор, позволит ли ему гордиться Летицией? В свое время он мог бы в этом не сомневаться. Но теперь? Кларина сияющая красота вновь коснулась его сердца своими лучами.

Все мы, люди, находимся на борту корабля, который буря кидает с волны на волну: кругом раздаются крики и вопли, экипаж в замешательстве, инстинкт самосохранения заставляет одних спасать тонущее судно, других — свою жизнь. Клара представляла для него обломки корабля, Летиция — жизнь. Впрочем, как знать, быть может, истинное спасение в том, чтобы изо всех сил цепляться за Клару, а не в том, чтобы отбросить ее ради Летиции? Нет, нет, Клара слишком глубоко уязвила его самолюбие! Ведь она чуть ли не на глазах у него откровенничает с каждым по очереди. Она предала его — сперва Вернону, затем миссис Маунтстюарт, а судя по глазам Горация де Крея, и ему, — словом, всем, кому не лень. Быть может, и стоило держаться за нее, чтобы ей отомстить, но жажда мести, коль скоро ее утоление не сулило реальных выгод, не являлась достаточно побудительной силой для сэра Уилоби.

«Я не признаю мести», — произнес он, и в душе у него защемило от сладкой боли восхищения перед человеком, способным на такое великодушие, несмотря на причиненное ему зло.