— Милый, милый Кросджей! — произнесла она со вздохом.

— Да, славный паренек, — заметил полковник. — Впрочем, нетрудно быть верным солдатом и оставаться на посту, если знаешь, какая тебя ждет награда. Он, я вижу, ваш любимец.

— О да. И вы оказали бы Кросджею большую услугу, если бы уговорили Уилоби поместить его к репетитору, который готовит к экзаменам мальчиков, желающих поступить во флот. И еще, полковник, если вам нетрудно, замолвите за него словечко, чтобы ему позволили спуститься к гостям во время десерта.

— Почту за счастье, — сказал несколько озадаченный полковник.

— И еще просьба: пока вы здесь, присмотрите немного за мальчиком. Чтобы его не слишком баловали. А если вы добьетесь, чтобы его отправили еще при вас, вы окажете ему большую услугу. Ои рожден для флота, и ему пора начать готовиться к этому поприщу.

— Разумеется, — повторил де Крей, дивясь еще больше прежнего.

— Позвольте вас поблагодарить вперед.

— Но разве вы?..

— Дело в том, что мы завтра уезжаем.

— На целый день?

— На дольше.

— На два дня?

— Подольше.

— Неужто на неделю? И я вас больше не увижу?

— Боюсь, что нет.

Полковник де Крей не выдал своего изумления и, подавив в себе чувство, похожее на подлинную боль, галантно произнес:

— Это настоящий удар, но, разумеется, не преднамеренный. Вы нас всех чрезвычайно огорчите.

Сославшись на необходимость тотчас переговорить с миссис Монтегю относительно ванны для Кросджея, мисс Мидлтон покинула полковника. Тот поклонился и, глядя ей вслед, подумал с сочувствием о своем друге Уилоби. Его сочувствие направилось по двум различным траекториям, устремленным, однако, на одну и ту же мишень. Потеряет ли Уилоби эту девицу, или ему удастся ее удержать, в обоих случаях, решил полковник, он достоин сожаления.

Неспешная вечерняя прогулка вдоль газона с дамами и почтительно слушавшими его джентльменами в ожидании призывного звука колокольчика, возвещающего об обеде, составляла одну из отрад доктора Мидлтона. Его походка выдавала человека, который некогда (во дни Аполлона и юного Эрота) был не прочь потанцевать: мышцы его ног и доныне сохранили упругость, и он величаво нес свое высокое, осененное стальной сединою чело. После дневных трудов он с наслаждением предавался освежающему моциону, которому предстояло увенчаться чарами французской кухни, призванной, так же как и вина известных марок, подкрепить его силы. В этот час он охотно дарил собеседников разменной монетой своей мудрости, подобно тому как солнце, склоняясь в погожий вечер к закату, щедро разливает кругом свое тихое великолепие, не опасаясь истощить основной сокровищницы. Ибо поистине блажен тот, кто может сказать себе под вечер, что лучшая часть дня еще впереди и что она скоро наступит. Такой человек выше обыкновенных смертных настолько, насколько парящий в предзакатном небе орел выше воробья, поклевывающего что-то на земле. Подобное состояние — достойная награда человеку, чья юность и зрелые годы были проведены в трудах праведных. Доктор Мидлтон ставил под сомнение не только прошлое, но и будущее человека, который не испытывал восторга — сдерживаемого, разумеется, рамками воспитания — при мысли о предстоящем обеде. Такому человеку, по мнению доктора, нечего делать ни на этом свете, ни на том.

Наглядный пример благотворного влияния воздержности, он имел все основания гордиться своим пищеварением; свою веру в торжество добродетели он переносил также и в область политики, склоняясь к консерваторам: ведь только в устойчивом обществе можно рассчитывать, что добродетель увенчается наградой.

Достопочтенный доктор богословия являл собой великолепный портрет кисти старого мастера, разумеется, английской школы. В своем характере он сочетал благочестие с эпикурейством, ученость с хорошим тоном, и эти свойства прекрасно уживались в его душе, непринужденно общаясь друг с другом, как люди, знакомые домами. Он был крепкого сложения, в юности даже — атлет; прекрасно разбирался в фактах и прескверно — в людях; человек благодушный от природы, неутомимый и прилежный труженик, он тем не менее легко падал духом и выбивался из колеи. Дочь свою он и любил и боялся. Как бы он ни восхищался ею, страх, который ему внушали ее возраст и пол, ни на минуту его не покидал, не давая забыть, что, покуда мисс Клара не замужем, он связан с существом не вполне вменяемым. Покойная матушка ее была прекрасной женщиной, но обладала темпераментом поэтическим, несколько экзальтированным и порывистым, и для степенного ученого была наделена излишней долей воображения. Достойная женщина, но все-таки женщина, иначе говоря — фейерверк. Клара походила на мать. Ну к чему ей, скажите на милость, покидать Паттерн-холл хотя бы на час? Очевидно, затем лишь, что она принадлежит к переменчивому и легковоспламеняющемуся женскому сословию. Муж — вот самый подходящий для нее опекун, ему, по всей справедливости, и следует освободить от этой обязанности отца. В самом деле, когда на свете торжествуют демагоги, а дома у вас на руках дочь, только и спасения что в философии! Сам Цицерон не был застрахован от подобных капризов: казалось бы, свет не знал более примерной дочери, чем его Туллия. И вот, подите же, взяла и умерла! Нет, от этого народа можно ожидать чего угодно!

Доктор Мидлтон прохаживался с мисс Дейл. Клара присоединилась к ним и взяла отца под руку.

— А я только что говорил мисс Дейл, что день твоего закрепощения знаменует для меня свободу, — произнес доктор Мидлтон, комически вздыхая. — Главное — число назначено. А если точно известно, когда должно произойти определенное событие, начинаешь думать о нем уже с уверенностью, как о факте, на который можно полностью рассчитывать.

— Тебе так не терпится со мной расстаться? — пролепетала Клара.

— Да нет же, дитя мое, просто я, по твоей милости, пребываю в состоянии человека, ожидающего трубного гласа, — и только когда я его наконец услышу, я обрету покой.

Клара не знала, к чему придраться в этих словах и как на них ответить. Молчание Летиции ее озадачивало. Подошел сэр Уилоби. Он, казалось, был в духе.

— Можно не спрашивать, как вы себя чувствуете, — сказал он Кларе. Затем, озарив взглядом Летицию, помахал перед доктором Мидлтоном каким-то ключом и сказал: — Я сейчас спущусь во внутренний подвальчик.

— Внутренний подвальчик! — воскликнул доктор.

— Святыня, куда сам дворецкий не имеет доступа. Не хотите ли мне сопутствовать? Мои погреба стоит посмотреть.

— Погреб ведь это не катакомбы. Это, скорее, нечто вроде монастырских келий, но только вместо скорби о грешной плоти отшельницы-бутылки могут сосредоточить свои мысли на радости, коей им предстоит одарить смертного. У вас там есть что-нибудь незаурядное?

— Есть вино, которому девяносто лет.

— Оно, видно, связано с историей вашего рода, коль скоро вы так уверенно объявляете его возраст?

— Мой дед получил его в наследство.

— Вашему деду повезло, сэр Уилоби, не только с предками, но и с потомками. Страшно подумать, что было бы, если бы вино попало в руки наследниц, а не наследников! Я с радостью буду вам сопутствовать. Что же у вас там? Портвейн? Или эрмитаж?

— Портвейн.

— А! Мы поистине в Англии.

— Мы как раз успеем до обеда, — сказал сэр Уилоби, приглашая доктора Мидлтона следовать за собой.

— Рейнские вина тоже достигают подчас порядочного возраста, — защебетал доктор. — Мне доводилось отведывать старинного рейнвейна. Его букет разнообразен, в нем разноголосица горных ручьев, ему нельзя отказать и в глубине. Но портвейн — настоящий сановник среди вин. Сенатор! Этим словом не назовешь ни одно другое вино. Портвейн обладает океанской глубиной. Самый его букет — глубина. В этом его основное отличие. Он, подобно классической трагедии, органичен в самом своем замысле. Старинный эрмитаж озарен светом античности, его заслуга в том, что он сохраняется долгие годы. Заслуга немалая, не спорю. Но ни эрмитаж, ни рейнское не уподобишь живительной крови, что, приобретая с годами мудрость патриарха, сохраняет вместе с тем юношескую силу. Нет, для этого подавай портвейн! Он — наше благороднейшее наследие. Заметьте, я не сравниваю вина между собою. Я лишь определяю их различные свойства. Пусть они живут бок о бок друг с другом, на благо человечества. Они не соперничают, как те трое, на горе Иде^{30}. Если бы они соперничали, то нашлось бы и четвертое, чтобы вступить в спор. Разве я умаляю величие бургонского? Оно творит чудеса — но лишь в пределах известного срока. Оно может все, кроме одного: оно не способно на длительное состязание. Увы, оно недолговечно! Многолетнее бургонское стоит не больше, чем безусый портвейн. Я бы сказал, что портвейн изрекает мудрые истины, в то время как бургонское поет вдохновенные оды. Или, если угодно: портвейн — гомеровский гекзаметр, бургонское — дифирамбы Пиндара. Что вы скажете, а?