— Я хочу пройтись, быть может, голове станет легче.

— Моя девочка не должна себя утомлять.

— Я не устану.

— Посиди же со мной… Твой Уилоби будет прислуживать тебе, как преданный слуга.

— Мне хочется на воздух.

— Ну что же, пойдемте, коли так.

Она ужаснулась этому внезапному и полному отчуждению и, чтобы успокоить свою совесть, послушно подала ему руку. Он и говорил и держался так, как ей хотелось бы, чтобы он говорил и держался; она — его невеста, почти жена. Чего же ей надо? Она решительно отказывается себя понять!

И здравый смысл, и чувство долга требовали, чтобы она смирила свою строптивую душу.

Он сжимал ее руку в своей, но это была уже привычная ласка: рука — это так далеко! Да и что такое — рука? Клара не отнимала ее: она смотрела на свою руку, как на звено, связывающее ее с благонравным исполнением долга. Еще два месяца — и она его пожизненная раба! Она жалела, что не настояла на своем и не удалилась к себе наверх; наедине она обдумала бы свое положение, овладела бы собой, примирилась со своей участью и спустилась бы вновь к Уилоби, исполненная к нему душевного расположения. Почтительный тон Уилоби, его непринужденный разговор способствовал возникновению этой иллюзии. Ее расходившиеся нервы постепенно успокаивались. Пять недель совершенной свободы в горах, думала Клара, и она мужественно встретит звон свадебных колоколов. Короткая передышка, смена обстановки, чтобы спокойно поразмыслить и привести свои чувства в ясность, — вот все, чего она просит у судьбы.

Сэр Уилоби между тем с преувеличенной заботливостью водил ее от клумбы к клумбе, словно больную, которой впервые разрешили прогулку на свежем воздухе. Эта его манера раздражала ее, но тут же, в припадке раскаяния за свою неоправданную раздражительность, она принималась восторгаться садом.

— Все это — ваше, дорогая Клара!

О, каким непосильным бременем сделался тотчас для нее этот сад! Безучастно шагала она рядом с человеком, который с таким достоинством выдерживал роль внимательного кавалера; его усадьба, поместья и роскошь подавляли ее. Они словно твердили, какой ценой придется за все заплатить. Тут же она вспомнила, как гордилась этим зеленым газоном, этими раскидистыми деревьями, проезжая под их ветвями в карете, когда покидала усадьбу Паттерн в прошлый раз. Что за отрава проникла в ее кровь? Вот ведь и сегодня — она ехала к нему без этой угрюмой неприязни: это чувство родилось уже здесь, на месте.

— Вы были здоровы все это время, моя Клара?

— О да.

— Совсем здоровы?

— Совсем.

— Моя невестушка должна быть совершенно здорова, или я загоняю всех докторов королевства! Милая!

— Я все хотела спросить вас о собаках…

— И собаки и лошади в прекрасном состоянии.

— Я очень рада. Вы знаете, я так люблю эти старинные французские шато, где ферма и господский дом слиты воедино и окна гостиной выходят на птичий двор и конюшни! Мне нравится это непритязательное соседство с крестьянами и животными.

Он снисходительно поклонился.

— Боюсь, моя Клара, что у нас, в Англии, это невозможно.

— Я знаю.

— Я тоже люблю ферму, — сказал он. — Но воздух гостиной, мне кажется, все же выигрывает от соседства с парком. Что касается нашего крестьянства, то, к сожалению, мы не можем нарушить сословные границы без опасности подорвать всю нашу социальную структуру.

— Вероятно, вы правы. Я ведь ни о чем не прошу.

— Душа моя, напротив — просите, просите у меня все, что только вам придет в голову, — я умоляю вас об этом! Я готов исполнить всякое ваше желание, если только оно исполнимо.

— Вы очень добры.

— Я хочу одного: чтобы вам было хорошо.

Хоть Клара и не жаждала сладких речей, но уже то, что он не продолжал посвящать ее в тайны своей исключительной натуры, не проповедовал необходимость замкнуться от людей в некоем двуединстве, — уже одно это обстоятельство успокаивало, и она стала мысленно исследовать все закоулки своей души, пытаясь понять, чем же ее так уязвил сэр Уилоби. Быть может, его оплошность существовала лишь в ее воображении? Молодость шествует от одного впечатления к другому, не задерживаясь, и только в редком случае — если произойдет что-нибудь чудовищное, из ряда вон выходящее — отдает себе отчет в том, что могло вызвать подобное ощущение тревоги. Так и с Кларой: она не могла утверждать, чтобы в его ласках заключалось нечто для нее оскорбительное; естественный девичий стыд заявил о себе мимолетным протестом, не оставив следа. И вот, решив, что была с ним жестокой, Клара произнесла:

— Уилоби!

Она вспомнила, что ни разу еще во время их разговора не назвала его по имени. Он сразу встрепенулся. Надо было придумать, что ему сказать.

— Я хотела просить вас, Уилоби, не слишком меня баловать. Вы все время говорите мне комплименты. А комплименты ко мне не идут. Вы слишком обо мне высокого мнения. Это почти так же опасно, как если бы вы мною пренебрегали. Ведь я… я…

Но нет, она не могла следовать его примеру, отвечать откровенностью на откровенность! Благонравный портрет, который начал было вырисовываться из ее слов, показался ей самой жеманным и наигранно наивным рядом с ее истинными чувствами, такими чудовищными в их обнаженности; неполная исповедь явилась бы еще одним шагом в сторону фальши. А разве могла она обнаружить себя такой, какой была в самом деле?

— Я ли вас не знаю! — воскликнул он.

Мелодичные басовые ноты этого возгласа, не меньше самих слов выражавшие глубокую убежденность, означали, что вопрос этот не требует ответа. Малейшее несогласие с ее стороны нарушило бы гармонию этой музыки, и его спокойная уверенность перешла бы в недоумение. Разумеется, он ее не знал! Но она промолчала и только задумалась над глубиной пропасти, обозначившейся между ними.

Он заговорил об общих знакомых в окрестностях Аптон-парка и Паттерн-холла. А заодно и о свадебных подружках.

— Мисс Дейл, по словам тетушки Эленор, намерена отказаться от этой роли, ссылаясь на нездоровье. Это чрезвычайно достойная особа, хоть и склонная к ипохондрии. Впрочем, тем лучше: нас будут окружать только совсем юные девицы, как вы сами, — гирлянда, сплетенная из бутонов! Правда, один распустившийся цветок в этой гирлянде выглядел бы не так плохо… Но раз она решила… Что меня огорчает по-настоящему, это отказ Вернона быть моим шафером.

— Мистер Уитфорд отказался?

— Почти что. Но я не принимаю его отказа. Он в качестве причины выдвигает свою нелюбовь к этой церемонии.

— Я тоже ее не люблю.

— Как я вас понимаю! Если б можно было произнести те слова и — скрыться от посторонних глаз! Можно, конечно, замкнуться в себе и игнорировать свет — временами это мне удается. Но потом, как если бы я забыл слова заклинания, я снова теряю эту способность. Зато — с вами! С вами я обрету это умение навсегда. Клара! Моя! Навеки! Ничто не может нас потревожить, повредить нам; мы принадлежим друг другу, и больше — никому! Пусть кругом борьба, смятение — что нам до того?

— А если мистер Уитфорд будет упорствовать?

— Мы с вами — одно целое, никакие внешние влияния не посмеют нас коснуться. Вот я возвращаюсь с охоты: вы ждете меня, я это знаю. Я читаю в вашем сердце, словно вы со мною рядом. И я знаю, что возвращаюсь к той, что читает в моем. Я ваш, я перед вами — открытая книга! Перед вами одной!

— А я должна буду все время сидеть дома? — спросила Клара и с облегчением заметила, что он ее не слушает.

— Сознаете ли вы это? Мы неуязвимы! Свет не в силах повредить нам ничем, он и коснуться нас не может! Какое блаженство, и мы будем упиваться этим блаженством без оглядки! Ведь это божественно! Это и есть рай на земле, не правда ли? Близость, исключающая всякие посторонние влияния! Все, что я ни делаю, хорошо. Все, что ни делаете вы, — прекрасно. Вы для меня и я для вас — совершенны! Каждый день сулит новые тайны, новое упоение. Долой толпу! Нам даже говорить этого не придется. Свет не выдержал бы атмосферы, которой дышим мы с вами.