И, решив послать Софонисбе яд, он снова пришел в такую ярость и гнев так закипел в нем, что, казалось, он совсем обезумел, и, словно перед ним была сама Софонисба, он обращался к ней, говорил ей о своей страсти, жаловался ей. Потом он долго безудержно рыдал, облегчив немного свое горе слезами, но все же совершенно освободиться от него он не мог. И снова начал неистовствовать и предаваться бесплодным мечтаниям.

Когда я думаю о таком человеке, как Масинисса, который был действительно благороднейшим и прославленным царем, разумно управлявшим отвоеванными и захваченными им областями и с таким постоянством сохранявшим дружбу с римским народом, я молю бога, чтобы он не дал мне и моим друзьям запутаться в любовном лабиринте, в каком очутился он, но сподобил нас любить более умеренно. Вот почему я заклинаю вас, синьор Ринуччо[186], сейчас, когда вы находитесь в цвете вашей прекрасной юности, остерегаться такой необузданной страсти, ибо стоит вам только вступить на эту зыбкую почву, как вы неизбежно увязнете в ней. Однако вернемся к нашему глубоко опечаленному Масиниссе. Так вот, он сказал:

— Итак, я должен послать яд той, в ком вся моя жизнь? Допустят ли боги, чтобы это свершилось? Лучше я увезу ее подальше в неизведанную, покрытую сыпучими песками Ливию, где повсюду кишат змеи. Там мы будем в большей безопасности, чем в любом другом месте, ибо туда не заглянет жестокий и неумолимый Сципион, а змеи, увидя божественную и редкостную красоту моей прекрасной Софонисбы, смягчатся, и их горький яд не повредит и мне. О супруга моя сладчайшая, я решился, мы скроемся там, чтобы ты могла избежать и рабства и смерти. Если мы не сможем захватить с собой золото и серебро, мы все же как-нибудь с тобой проживем, ибо лучше жить на хлебе и воде, чем быть в рабстве. А с тобой живя, могу ли я чувствовать бедность? Я привык к бедности и нищете, ведь я был изгнан из своего царства, и часто прятался в темных пещерах, и жил с дикими зверями. Но ты, моя дорогая супруга, ты, воспитанная в роскоши и изнеженности, привыкшая жить в довольстве и радости, что будет с тобой?

Я знаю, что сердцем буду против того, чтобы ты следовала за мной. А если ты все же этого захочешь, какой путь я смогу сейчас избрать? На море римская флотилия, которая подстерегает наш каждый шаг. На суше Сципион со своими легионерами занял все дороги и стал властелином страны. Что буду делать я, жалкий и несчастный человек? Вот я предаюсь своим горьким мыслям и не замечаю, как бегут часы и скоро, скоро взойдет солнце, ибо начинает светать. Мне кажется, что я уже вижу Сципионова посланца, который пришел взять Софонисбу. Я должен либо отдать ее, либо убить. Но она предпочтет смерть рабству.

Итак, решив послать ей яд, он замертво упал наземь, охваченный нечеловеческим страданием. Потом, придя немного в себя, он стал проклинать землю, воду, воздух, огонь, небеса, небесных богов и богов ада и, издав горький, скорбный крик, призвал к себе преданнейшего слугу, у которого, по обычаю тех времен, всегда хранился яд, сказав ему:

— Возьми мою золотую чашу и снеси яд в Цирту царице Софонисбе и скажи ей: «Масинисса охотнее воспользовался бы узами брака и исполнил свою первую клятву, данную тебе, но предводитель войск, которому он подчинен, ему это запрещает. Он пытался сделать все возможное, чтобы супруга его и царица осталась в живых, но Сципион и его приказания были столь жестоки, что он вынужден покарать самого себя и стать творцом своего собственного несчастья. Он посылает яд с такими горестными мыслями, о которых знает только он один; ты им поверишь, а я был свидетелем их. Остался этот единственный путь, чтобы спастись от римского рабства». Скажи ей, чтобы она подумала о доблести своего отца, о чести своей родины и о царском величии двух законных своих мужей, и пусть делает то, что ей кажется более достойным. Теперь ступай и не теряй попусту время.

Слуга удалился, а Масинисса рыдал, как побитый мальчишка.

Когда посланец прибыл к царице к исполнил свое суровое поручение, передав ей чашу с ядом, и стал дожидаться ее ответа, царица взяла чашу и так сказала ему:

— Я выпью яд из этой золотой чаши, а ты вернешься к своему господину и скажешь ему, что я охотно принимаю его дар, потому что другого не мог послать супруг своей супруге; но много легче мне было бы умереть до моей нечаянной свадьбы.

И не говоря больше ни слова, взяла чашу, распустила в ней яд и, бесстрашно поднеся ее к губам, осушила до дна и передала посланцу, сама же легла на свое ложе. Там насколько возможно пристойнее она подобрала свои одежды и без жалоб или каких-либо признаков женского малодушия отважно стала ждать смерти. Девушки ее, стоявшие вокруг, плакали навзрыд, так что по всему дворцу раздавались вопли и поднялась страшная суматоха. Недолго Жила Софонисба, яд оказал свое действие, и она скончалась.

Посланец вернулся к Масиниссе с жестокой вестью, и тот, проливая слезы, был несколько раз близок к тому, чтобы наложить на себя руки и последовать за своей беспредельно любимой Софонисбой. Узнав об этом, великодушный и мудрый Сципион, который опасался, как бы разгневанный и охваченный страданием Масинисса не ожесточился против себя и не сделал бы чего-либо худого, призвав его к себе, старался утешить ласковыми словами, дружески укоряя, что он так мало ему доверял.

На следующий день в присутствии своих легионов он осыпал его похвалами, пожаловав ему царство Нумидийское, богато одарив его и воздав ему много почестей от лица римлян. Сенат и граждане Рима это одобрили, предоставив Масиниссе самые широкие права, и нарекли его царем Нумидии и другом римлян. Таков был конец несчастной любви царя Масиниссы, столь прославленной нашим божественным Петраркой[187].

Маркиз Никколо III д’Эсте, застав сына в объятиях мачехи, приказывает в один и тот же день обезглавить обоих в Ферраре

Велика была прогремевшая на всю Европу слава маркиза Никколо. Третьего д’Эсте, моего деда по отцу[188]. Он был, я повторяю, великолепнейшим и единственным в своем роде синьором, и не раз ему приходилось разрешать споры между итальянскими властителями, когда меж ними возникали раздоры или затевалась война. Так как он не был законным наследником, ему очень докучал Аццо Четвертый д’Эсте, его кровный кузен. Но благодаря его счастливой судьбе и любви к нему венецианцев, флорентийцев и болонцев Аццо был изгнан на остров Крит, что теперь называется Кандией, а он долгое время спокойно управлял Феррарской синьорией. Впоследствии он женился на синьоре Джильюоле, дочери синьора Франческо из Каррары, который в ту пору правил Падуей. От этого брака у него был единственный сын необыкновенной красоты, который назывался Уго, графом да Ровиго. Недолго после рождения сына мать прожила на свете.

Она тяжело заболела и отошла в иной мир к великому огорчению маркиза, который, ее безумно любил.

Уго был воспитан как полагается сыну такого властителя, и за что бы он ни брался — во всем был великолепен для своих лет. Маркиз, однако, стал увлекаться разными женщинами и, будучи молодым и миролюбивым, только и делал, что предавался развлечениям. У него было столько поблочных детей, что из них можно было набрать целое войско. Поэтому до сих пор имеют обыкновение говорить: «Вдоль реки По триста сынков маркиза Никколо подняли паруса на своих кораблях». Его первым побочным сыном был Лионелло, родившийся от прелестной девушки по имени Стелла и унаследовавший от отца синьорию города Феррары. Вторым был знаменитый Борсо, родившийся от одной знатной сьенки из старинного, благородного рода Толомеи, который, по воле его святейшества папы Павла И, сменил титул маркиза на титул герцога Феррары, а император Фридрих Австрийский сделал его герцогом Модены и Реджо. Но к чему мне перечислять всех сыновей маркиза Никколо, которых он прижил со своими любовницами? Их было столько, что мне потребовалось бы слишком много времени, чтобы рассказать о них. Я уж не говорю о тех, которых никто не знает, и имею в виду бесспорно ему принадлежащих; с десяток таких видывала я в Ферраре, когда была еще ребенком; но, оставляя их в стороне и продолжая рассказ, я должна сообщить вам, что маркиз Никколо решил жениться во второй раз.