Эти слова оказали такое действие на Масиниссу, что он не мог удержаться от слез и, из жалости к рыдающей женщине, заплакал сам и в конце концов так сказал ей:

— Оставь, моя царица, эти мысли и утри слезы, положив конец своей печали, и мужайся. Судьба твоя, столь ужасная и плачевная, изменится, и боги благословят тебя и сделают счастливой на всю жизнь. Ты будешь моей супругой и царицей, я клянусь тебе в этом и призываю в свидетели богов. Но если случится — о Юпитер, не допусти этого! — что я вынужден буду отдать тебя римлянам, знай, живой ты в руки им не попадешь!

С этими словами, в подтверждение своей клятвы, он подал Софонисбе правую руку и вошел с ней во внутренние покои дворца. Здесь Масинисса предался размышлениям, как ему исполнить данную Софонисбе клятву, и, охваченный тысячей дум и предчувствуя свое близкое падение, под влиянием страха и своей бешеной страсти в тот же самый день пред всеми назвал ее своей женой и отпраздновал пышную свадьбу, словно женившись на ней, он спасал ее от произвола римлян. Вскоре прибыл Лелий, который, узнав об этой свадьбе, был крайне возмущен и решил послать Софонисбу вместе с Сифаксом, как военную добычу, Сципиону. Но тронутый слезами и мольбами Масиниссы, просившего оставить все на суд Сципиона, отослал Сифакса вместе с другими пленниками и добычей в лагерь, а сам вместе с Масиниссой бросился завоевывать другие города царства, с намерением не возвращаться в лагерь до тех пор, пока вся провинция целиком не будет в руках римлян. Лелий еще ранее подробно сообщил Сципиону о состоявшемся браке, и Сципион сильно возмущался в душе столь поспешной свадьбой, удивляясь тому, что Масинисса не подождал Лелия и эта злополучная свадьба произошла в тот Самый день, когда была взята Цирта. Поступок Масиниссы тем более пришелся не по душе Сципиону, что ему были чужды столь низкие и недостойные страсти, ибо, когда он был в Испании, ни изящество, ни красота тамошних женщин не могли заставить его отступиться от своих честных и похвальных решений. Поэтому он считал поступок Масиниссы несвоевременным, неблаговидным и достойным порицания со стороны всякого, кто только узнал о нем. Но, будучи мудрым и осторожным, он решил затаить то, что у него было на сердце», ожидая лишь случая, чтобы положить всему конец.

Итак, Масиниссе вместе с Лелием надо было возвращаться в лагерь. Сколько он пролил слез, каких только разговоров он не вел с Софонисбой, сколько вздыхал при расставании — всего этого нельзя пересказать, и у меня, пожалуй, не хватило бы времени. Две-три ночи для него, горевшего желанием, промелькнули слишком быстро, и не успел он насладиться Софонисбой, как уже знал, что Лелий потребует ее, как пленницу. Вот почему он расстался с Софонисбой и вернулся в лагерь полный глубочайшей печали и всевозможных размышлений. Сципион с честью встретил его и в присутствии своих легионов всячески расхваливал его и Лелия, одобряя их дела. Потом он повел Масиниссу к себе в палатку и так сказал ему:

— Я думаю, о мой Масинисса, что мнение, которое ты составил о моих добродетелях, заставило тебя некогда отправиться в Испанию и с помощью моего храброго Силана заключить со мной дружеский союз, а впоследствии побудило тебя здесь, в Африке, отдать себя и честь твою в мои руки. Потом я стал думать, какая же моя добродетель толкнула тебя на это; ведь ты африканец, я европеец, ты нумидиец, а я латинянин и римлянин, у нас совершенно разные обычаи и языки; я подумал, повторяю, какое из моих качеств могло привлечь тебя, и твердо решил: умеренность и воздержание в делах любви, которые ты видел во мне. Я ценю и уважаю их в себе превыше всего, они-то и заставили тебя полюбить меня и искать союза со мной. Вот эти-то добродетели, о Масинисса, я хотел бы, чтобы ты приобщил к тем хорошим качествам, что даны тебе природой и твоими стараниями усовершенствованы. Я очень хорошо знаю, что нам в наши молодые годы надо меньше бояться вооруженных отрядов врага, чем рассеянных повсюду соблазнов и чувственных наслаждений и в особенности тех опасностей, в которые нас ввергают женские ласки. И тот, кто обуздывает свои любовные страсти, ими управляет, не дает сладострастию овладеть своим сердцем и проходит мимо этих сирен, зажав уши, заслуживает большей славы, чем мы, одержавшие победу над Сифаксом. Ганнибал, злейший враг, который когда-либо был у римлян, сильнейший человек и военачальник, которому нет равного, так изнежился и ослаб от наслаждений и женских объятий, что уж перестал быть тем мужественным и отважным повелителем, каким ему следовало быть. Подвиги, которые ты в мое отсутствие совершил в Нумидии, твое усердие, твоя сообразительность, твоя отвага, сила и доблесть, стремительность и другие твои добрые качества поистине заслуживают похвалы, о них я никогда не забываю и нахвалиться ими всласть не могу. Об остальном, более важном, я хочу, чтобы ты сам подумал, а то, что я тебе сказал, пусть не послужит к твоему стыду. Как ты знаешь, Сифакс взят нашими солдатами; поэтому все — он сам, его жена, его государство, его поля, земли, города и их обитатели, — одним словом все, что когда-то принадлежало царю Сифаксу, становится добычей римского народа; мы должны царя и его супругу, даже если бы она и не была гражданкой Карфагена и отец ее не командовал когда-то вражескими отрядами, отослать в Рим, на милость сената и народа римского. Разве ты не знаешь, что Софонисба своим бабьим языком отторгла от нас нашего союзника, царя Сифакса, и заставила его поднять на нас оружие? Возьми же себя в руки, Масинисса, и остерегайся запятнать одним пороком те многие высокие качества, которые делают тебя достойным уважения. Не уничтожай столько своих заслуг и благодарность за них огромной виной, которая послужила бы поводом для твоего осуждения.

Масинисса, услышав эти суровые и справедливые упреки, не только покраснел от стыда, но, горько плача, сказал, что отдает себя во власть Сципиона. Однако он горячо просил его, если возможно, позволить ему соблюсти опрометчиво данное Софонисбе слово, потому что он клялся ей, что живой она не попадет в руки римлян. Поговорив еще о разных делах, Масинисса направился к себе в палатку и, предавшись там наедине своему горю, вздыхал и заливался горькими слезами, так громко рыдая, что далеко кругом было слышно. Он проплакал весь день, не зная, что ему делать, и добрую часть ночи не смыкал глаз, думая то об одном, то о другом, совершенно растерявшись. Ему пришло в голову через Геркулесовы столбы пробраться с женой морем на острова Блаженных. То он думал отправиться с ней в Карфаген и с помощью этого города поднять восстание против римлян. То он собирался клинком, ядом или веревкой или еще каким-нибудь способом покончить со всеми своими муками и с жизнью. Несколько раз он был близок к тому, чтобы умертвить себя, и его удерживал не страх смерти, а нежелание запятнать свое славное имя. Он бросался на постель, но не находил себе покоя, ворочаясь из стороны в сторону. Несчастный влюбленный пылал, как в открытом поле пылает зажженный хворост, и, не находя утешений своим мукам, начал так взывать:

— О любимая моя Софонисба, жизнь моей жизни, свет очей моих, ты слаще и дороже мне всего на свете; что будет с нами? Горе мне, я больше не увижу твоего прелестного и любимого лица, белокурых твоих локонов, твоих прекрасных глаз, которым тысячу раз могло бы позавидовать солнце, не услышу сладостной гармонии твоего голоса, чья нежность может заставить Юпитера в минуту самой большой ярости, когда, разгневанный, мечет он громы и молнии, выпустить оружие из своих рук. Ах, мне уже не будет дозволено обнимать тебя этими руками за шею, блеск которой, когда разольется по ней стыдливый румянец, может соперничать с утренней зарей. Но богам неугодно, чтобы я жил без тебя; да и как я могу жить без тебя: разве тело может жить без души? Дозволь, о Юпитер, чтобы одна могила скрыла нас, ибо, если мне не дано жить вместе с Софонисбой здесь, на земле, мы пребудем неразлучны в царстве теней. О милостивый бог! Кто среди духов в Елисейских полях будет более блаженным, чем я, если там я буду блуждать с тобою, о Софонисба, по тенистым рощам, среди зеленых и ароматных мирт? Там мы будем без всякой помехи предаваться воспоминаниям о днях минувших, о наших горестях и о нашей любви, радуясь наслаждениям и печалясь о минувших муках. Там не будет сурового и строгого, как мрамор, Сципиона, которому нет дела до любовных страстей и который не может сострадать моим жестоким мукам, ибо он никогда не знал, что такое любовь. Там не будет он пытаться своими жестокими словами убедить меня, чтобы я тебя оставил или отдал в руки римлян и стал бы причиной твоего жалкого и тяжкого рабства. И хулить меня за мою страстную любовь к тебе он уже не будет. Мы не будем страшиться, что он или кто-либо другой разъединит нас и помешает нашей сладостной близости. О, почему бессмертные боги не захотели, чтобы Сципион никогда не переступал пределов Африки, а всегда оставался бы в Сицилии, Италии или в Испании? Но что говорю я, безумный, безрассудный человек? Ведь если бы он не приплыл в Африку и не затеял бы войну с Сифаксом, разве увидел бы я тогда прекрасную Софонисбу, чья краса затмевает всякую иную, чье изящество не имеет себе равного, чья грация невыразима и беспредельна, чьи манеры безупречны и ни с чем не сравнимы и всю прелесть которой нельзя выразить человеческим языком? Не приди сюда Сципион, как бы я узнал тебя, моя дорогая надежда, предел всех моих желаний? Разумеется, ты не была бы моей женой, а я твоим мужем. Но тогда по крайней мере ты страдала бы так, как сейчас, зная, что твоя жизнь, достойная счастливых и долгих дней, положена на весы: будешь ты жить или умрешь? Хуже того, уже решено, если ты останешься в живых, тебя отдадут, как добычу, римлянам. На то была воля бессмертных богов, чтобы ты стала добычей римлян. Кто может поверить, что Сципион, даруя мне жизнь, в то же время отнимает ее? Разве не он даровал мне жизнь, найдя повод послать в Цирту, где я нашел свою жизнь, мою прекрасную Софонисбу? Без нее зачем мне, несчастному, оставаться в этой печальной и горестной жизни? О, жалкий я, разве не отнимает он у меня жизнь и не дарует смерть, желая взять Софонисбу? Увы, почему, захватив в плен Сифакса, он не отправился в Италию или хотя бы в Сицилию? Почему Сципион не отвез Сифакса в Рим, чтобы устроить великолепное зрелище, показав царя нумидийского римскому народу? Не будь Сципиона здесь, ты, Софонисба, осталась бы моей, потому что с Лелием я нашел бы способ договориться и спасти тебя. Но, разумеется, если бы Сципион хоть раз взглянул на Софонисбу и ее необыкновенную красоту, я уверен, он сжалился бы над ней и надо мной и понял бы, что она заслуживает быть царицей не только Нумидии, но и всякой другой страны. А если бы он, увидя ее, влюбился и взял бы ее себе? Ведь он такой же человек, как и все, и разве может такая красота не смягчить его души? Но, горе мне, что я говорю? О чем мечтаю? Поистине я хорошо понимаю, что, как говорится, пою для глухих и хочу слепым объяснить, что такое краски и как их различать, а разве можно научить этому слепорожденных? Несчастный, я из всех несчастных самый, несчастный! Вот теперь Сципион требует Софонисбу, как вещь, ему принадлежащую, ибо он говорит, что она добыча и часть трофеев римских солдат. Что же мне делать? Отдать Софонисбу Сципиону? Он этого хочет, он меня убеждает, настаивает и просит; но я знаю хорошо, что значат его увещевания и что таится под его просьбами. Так неужели же отдать Софонисбу в его руки? Нет, пусть раньше великий Юпитер поразит меня пылающей молнией и ввергнет в глубину преисподней, пусть разверзнется земля и поглотит меня, пусть тело мое разорвут на тысячу кусков и оно сделается добычей диких зверей и приманкой для воронья и стервятников, если я совершу такое предательство и нарушу слово, подтвержденное клятвой. Увы, что же мне делать? Но я обязан повиноваться и на свою беду должен делать то, что мне приказывает мой военачальник! Горе мне, при этой мысли я умираю! Впрочем, чтобы мне совершить меньшее зло и чтобы сдержать свою клятву, о моя Софонисба, ты умрешь и с помощью своего дорогого супруга избежишь тяжелого ярма римского рабства. Так угодно жестокому Юпитеру и презренным небесам, которые заставляют меня самого распоряжаться моей злой судьбой. Итак, о жизнь моя, что до меня, я только и могу, что сдержать слово, которое я так недавно дал тебе.