— Гони ее, гони ее!

Как только штаны упали на землю, крыса из них вышмыгивает, а мальчишки кричат:

— Вот она, вот она, держи ее, держи ее! Она была у него в штанах; ей-богу; он снял штаны!

Мальчишки убивают крысу. Маттео — ни жив ни мертв.

Много дней прошло, а он все не находил себе места. И нет человека, который не хохотал бы до упаду, увидев его таким, каким видел я, пишущий эти строки. Коротко говоря, он принес обет св. Нунциате, что никогда в жизни больше не будет носить спущенных чулок, и сдержал его.

Всякие бывают случаи, что и говорить! Но, думаю, что такого чудного и забавного наверняка никогда не было. Стоит эдак человек в превеликой важности и гордости, а вот такая маленькая штучка возьмет и доведет его до полного ничтожества. Того и гляди, блохи его изведут или мышь на него набросится, так что он голову потеряет. И нет такой малой скотинки, которая не задала бы человеку хлопот. Правда, человек способен справиться со всеми, если только возьмется за дело.

Бонинсенья Анжолини, прекраснейший оратор, однажды находясь на трибуне, внезапно замолкает в полной растерянности, а когда его одергивают, приводит слушателям странное объяснение того, что с ним случилось

В городе Флоренции в старину Совет собирался в Сан-Пьетро Скераджо, где и устанавливалась или постоянно была установлена трибуна. И вот однажды, когда Совет собрался в означенном месте и когда, как обычно, было внесено очередное предложение, Бонинсенья Анджолини, мудрый и знатный гражданин, встал с места, поднялся на трибуну и начал свою речь, как всегда отменную и складную, однако, дойдя до одного места, где ему предстояло сделать вывод из уже сказанного, он внезапно, словно чего-то испугавшись, замолкает и долго стоит на трибуне, не произнося ни слова, к великому удивлению слушателей, а в особенности господ приоров, сидевших как раз против него, которые посылают к нему своего глашатая сказать, чтобы он продолжал свою речь. Тот тотчас же направляется к подножию трибуны и, потянув Бонинсенью за полу, говорит ему от имени синьоров, чтобы он продолжал свою речь; Бонинсенья, немного опомнившись, говорит:

— Синьоры мои и вы, мудрые советники, я занял это место, чтобы высказать мое мнение о вашем предложении, что я и делал; пока не дошел дорого места, где я лишился дара речи. И я говорю вам, синьоры: я не только забыл, что должен был сказать, но я стал прямо сам не свой при виде болванов, написанных на этой стене как раз напротив меня, ибо поистине это самые большие болваны, которых я когда-либо видел. Но хуже всего то — да будет проклят живописец, их написавший, — что это, наверное, был не кто иной, как Каландрино[39], сделавший им штаны полосатые и в шашку. Слыханное ли это дело, синьоры, чтобы кто-нибудь когда-нибудь носил такие штаны? Вот я и говорю вам, синьоры: они так глубоко поразили меня, что просто не лезут из головы, и я ни сейчас, ни когда-либо не смогу высказать того, что хотел бы. И он сошел с трибуны.

Странным показалось это дело синьорам и советникам, и каждый из них со смехом разглядывал этих болванов. Один говорил:

— В самом деле, странное дело, как посмотришь.

Другой говорил:

— Я никогда на них не обращал внимания. А кто они такие?

А еще кто-то заметил:

— Можно было бы о них сказать то же, что как-то говорил один сиенец на городской площади. Когда проходил некто, одетый с головы до ног наполовину в черное и наполовину в белое, не исключая пояса и обуви, и кто-то спросил: «Кто это такой?», сиенец ответил: «Он сам за себя говорит». Я не знаю, кто это такие, но и они сами за себя говорят.

Иной говорил: «Это пророки», — а иной: «это патриархи».

Как бы то ни было и как это можно видеть и поныне, они — длиннющие и занимают все расстояние от пола до кровли. И если любой будет их разглядывать так, как их разглядывал Бонинсенья, то и с ним и со многими другими приключится то же самое, в особенности при виде их штанов в полоску и в шашку.

Ведь поистине всякому оратору, которому предстоит хорошо о чем-то сказать, не подобает иметь в душе или в уме что-либо чуждое тому, что он должен сказать, ибо малейшая вещь, не относящаяся к его разглагольствованию, мешает ему настолько, что он часто садится на мель, и это случалось даже с самыми совершенными ораторами.

Некий сьенский живописец, услыхав, что жена впустила в дом своего любовника, входит к себе домой, ищет дружка, находит его принявшим вид распятия и собирается отрубить у него топором некое его орудие. Тот убегает со словами: «Не шути с топором!»

Жил некогда в Сьене живописец по имени Мино. У него была жена, женщина очень пустая и к тому же очень красивая, давно приглянувшаяся некоему сьенцу, который с ней и спознался. Один из родичей Мино не раз ему уже об этом говорил, но тот не верил. В один прекрасный день случилось так, что Мино, отлучившись из дому и случайно отправившись за город для осмотра какой-то работы, остался там ночевать. Узнав об этом, дружок с вечера направился к жене означенного живописца, чтобы провести с ней время в свое удовольствие. Как только это дошло до свояка, расставившего своих соглядатаев, чтобы Мино наконец во всем удостоверился, он тотчас же отправился за город, туда, где находился Мино, и, сказав, что ему по одному делу необходимо выйти из города и снова вернуться, добился, чтобы к городским воротам был приставлен человек с ключами от калитки. И вот, выйдя за ворота, он оставил человека с ключами от калитки, чтобы тот его дожидался, и нашел Мино, находившегося в одной церкви неподалеку от Сьены. Пришедши туда, он сказал:

— Мино, я не раз уже говорил тебе о позоре, которым твоя жена покрыла тебя и всех нас, но ты никогда не хотел этому верить. И вот, если хочешь в этом убедиться, — он только что пришел, и ты его застанешь у себя в доме.

Тот сейчас же сорвался с места и вернулся в Сьену через калитку, а свояк говорил ему:

— Иди и как следует все обыщи. Ведь сам понимаешь, дружок спрячется, как только он тебя заслышит.

Мино так и сделал и сказал свояку:

— Давай вместе пойдем, а если ты не хочешь входить, постой на улице.

Тот так и сделал.

А расписывал этот Мино больше всего распятия, особливо же те, что делают с выпуклой резьбой, и всегда у него бывало на дому три готовых, а в работе — когда четыре, а когда и целых шесть, и держал он их, как это принято у живописцев, у себя в мастерской на длиннющем столе или прилавке прислоненными к стенке, одно рядом с другим, и каждое было покрыто большим платком или какой-нибудь другой тряпкой. В настоящее время у него их было шесть, четыре резных и выпуклых и два плоских, расписных, и все они стояли на прилавке высотой в два локтя, прислоненные к стене одно рядом с другим, и каждое из них было покрыто большим платком или каким-нибудь другим полотнищем. Подошел Мино к дверям своего дома и стучится. Жена его и молодчик не спали и, услыхав стук в дверь, тотчас же догадались, в чем дело, и она, не отворяя окна и ничего не отвечая, тихо-тихо пробирается к окошечку, или глазку, который никогда не закрывался, чтобы поглядеть, кто там. Увидев, что это муж, она возвращается к любовнику и говорит:

— Я погибла! Как быть? Уж лучше тебе спрятаться. И толком не соображая, куда идти — а он был в одной рубашке, — они попали в мастерскую, где стояли эти самые распятия. Она и говорит:

— Хочешь, попробуй? Полезай на этот стол и прислонись к одному из этих плоских распятий, раскинув руки крестом, как все остальные, а я тебя покрою тем самым полотнищем, которым оно покрыто. Пусть он тогда ищет сколько хочет; я уверена, что он тебя не найдет за всю эту ночь, а одежду твою я свяжу в узелочек и спрячу до утра в первый попавшийся ящик, а там уж какой-нибудь святой нас с тобой да выручит.