— Теперь посмотрим, буду ли я готов составить завещание не хуже, чем сер Ниджи.

В тот же день серу Бонавере, обладавшему отныне столь отменным снаряжением, случилось отправиться в палату подеста для передачи отвода приехавшему из Монте-ди-Фалько секретарю тамошнего подеста. Секретарь этот был старичок в шапочке, кругом опушенной цельными беличьими шкурками, и в пурпурном одеянии. В то время как он уже сидел на помосте, явился этот самый сер Бонавере со своим пузырьком на боку и с листом отвода в руке и, протискавшись через густую толпу, стоявшую там, добрался до самого судьи. С противной стороны адвокатом был мессер Кристофано де Риччи, а прокурором — сер Джованни Фантони. Увидав сера Бонавере с его отводом, они, пробираясь сквозь давку и расталкивая людей, тоже доходят до судьи, к которому сер Бонавере оказался прижатым так же, как они. Мессер Кристофано и говорит:

— Что это еще за отвод? Такие дела топором разрубать надо!

Между тем пока один прижимал другого, пузырек с чернилами лопнул и большая часть чернил вылилась на плащ секретаря, а отдельные брызги попали на плащ адвоката. И мессер секретарь, заметив это и подняв полу, стал с удивлением оглядываться и звать служителей, чтобы они заперли двери палаты и чтобы выяснилось, откуда появились чернила.

Увидав и услыхав это, сер Бонавере опускает руку и, нащупав пузырек, обнаруживает, что он раздавлен и что и на его долю досталась изрядная часть чернил, и тотчас же, перебираясь от одного человека к другому, он выходит из толпы и давай бог ноги! Секретарь оказался весь в брызгах — с головы до ног, да и мессер Кристофано тоже. Они смотрели друг на друга и, словно лишившись памяти, поглядывали то на одного, то на другого. А секретарь стал разглядывать своды — не сверху ли это потекло, — затем перешел к стенам и, не находя источника, обратился к скамье, рассматривая ее сверху, а затем, наклонив голову, стал смотреть на нее снизу, потом, спускаясь по ступенькам помоста, разглядывал каждую из них по очереди; наконец все оглядев, он стал креститься до потери сознания. Мессер Кристофано и сер Джованни, чтобы и на этом выгадать для своего дела, говорили:

— О мессер секретарь, не трогайте, дайте высохнуть.

Иные говорили:

— Пропала у вас эта одежда.

Другие:

— Это, видно, из тех дымчатых материй, которые носили когда-то.

Покуда каждый что-то разглядывал и что-то приговаривал, судья насторожился и, повернувшись к ним, сказал:

— А знаете ли вы, кто это меня так опозорил?

Кто отвечал так, а кто эдак, пока наконец судья не вышел из себя и не приказал приставу вызвать капеллана, чтобы тот прочитал обвинительное заключение. А пристав, посмеиваясь, говорил:

— Кого же он будет обвинять, раз вы, с кем это стряслось, сами не знаете, кто это? Лучшее, что вы можете сделать, это проследить, чтобы никто не носил при себе чернильниц на заседания. Плащ же, который вы зачернили снизу, можно укоротить. Ничего, если он будет покороче: вы будете казаться наполовину военным.

Услыхав эти доводы и видя, что его одурачивают со всех сторон, судья последовал совету пристава и признал себя побежденным. И прошло добрых два месяца, в течение которых каждый приходивший оглядывался на помост, думая, что его нет-нет и обольют чернилами. Судья, окорнав себя снизу, сделал из обрезков носки и перчатки, как сумел. Мессер же Кристофано спустился по ступенькам помоста и, подняв полы, от удивления поджимал губы, а рядом с ним сер Джованни приговаривал:

— Per Evangelia Christi, quod est magnum mirum[76].

Так многие за одно утро от всего этого обалдели, не говоря уже о сере Бонавере, у которого оставалась только одна пара белых чулок, да и то, когда он вернулся домой, она оказалась сплошь забрызганной чернилами и была больше похожа на столы мальчишек из начальной школы. Каждый вымылся и справился с чернильными пятнами, как умел, но лучшим средством было примириться со своей судьбой.

Ведь, в самом деле, лучше всего было бы, если бы этот самый сер Бонавере вообще не был нотариусом, а уж коли сделался таковым, был бы по крайней мере человеком аккуратным и ходил бы во всеоружии своего искусства, как ходят другие предусмотрительные люди; ибо если бы он это делал, то и составил бы завещание с превеликой для себя пользой, не испортил бы плаща ни секретарю, ни мессеру Кристофано, не вывел бы из себя ни этого секретаря, ни остальных присутствующих, не пролил бы чернил на свой плащ и на свои чулки, что повергло его в еще большую беду, и, наконец, не потратился бы ни на разбитый пузырек, ни на те чернила, которые в нем находились.

Правда, судьба ему во многом потворствовала, ибо, если бы секретарь этот его заметил, ему пришлось бы возместить испорченную одежду, а может быть, и того хуже.

Этим дело и кончилось, и подтвердилась пословица, гласящая: «Быть воде у своего истока, пусть хоть сто лет пройдет до этого срока».

Так случилось и с сером Бонавере, ибо, проходив долгое время сухим и без всяких» чернил, он захватил их с собой такое количество, что вымазал ими целую судебную палату.

Риччо Чедерни снится сон, будто он разбогател, получив великие сокровища, а на следующее утро кошка окропляет его своим пометом, и он бедствует пуще прежнего

Если в предыдущей новелле сер Бонавере из-за своей нерадивости и оттого, что он не носил на поясе, как это принято, принадлежностей своей профессии, потерял свой заработок и жил в бедности, то в нижеследующей я хочу рассказать, как некий флорентиец за одну ночь стал богачом, а наутро вернулся в самое нищенское состояние.

Итак, я говорю, что в те времена, когда граф Добродетели разбил мессера Бернабо, своего дядю и правителя Милана, и в городе Флоренции об этом много говорили, случилось так, что некто по имени Риччо Чедерни, человек весьма приятный в обхождении, но находившийся с кем-то в смертельной вражде и потому всегда ходивший вооруженным, в панцире и в маленьком шлеме, наслушался однажды много всяких разговоров о том, сколько денег и сколько драгоценностей попало в руки графа. Вечером, ложась в постель, он снял с головы свой шлем и положил его на сундук кверху дном, чтобы он просох от пота. После того как он улегся в свою постель и заснул, ему стали сниться сны, и в числе прочего ему приснилось, что он приехал в Милан, и что мессер Бернабо и граф Добродетели, оказав ему величайшие почести, привели его в один из величественных дворцов и немного погодя усадили его между собою, словно императора, и что затем приказали принести огромнейшие золотые и серебряные сосуды, полные дукатов и флоринов последней чеканки, и подарили их ему, и что, кроме того, каждый из них предлагал ему свое государство. И во сне Риччо даже словно как обернулся не то львом, не то соколом перелетным. Так, погруженный в сновидения и в сонную свою мечту о славе, означенный Риччо пробудился только с приближением рассвета и чуть не лишился рассудка, когда, проснувшись, понял, что вернулся к своей нищете, после того как вкусил величайших почестей и богатства…[77] в величайшей тоске понял… стал сокрушаться о величайшем несчастье, постигнувшем его, равном только несчастью возвращения в Монджибелло[78]. А затем, продолжая горевать и находясь как бы вне себя, он встал и оделся, собираясь выйти их дома. Все еще во власти своих грез, он с величайшим трудом спускался по лестнице и не знал, спит ли он или бодрствует. Дойдя до двери, чтобы выйти на улицу, и думая о богатстве, которое, как ему казалось, он потерял, он захотел поднять руку, чтобы почесать в затылке, как это часто бывает с тем, кто впадает в меланхолию. И вот он обнаруживает у себя на голове колпак, в котором он проспал ночь, поворачивает обратно, тотчас же возвращается в спальню, бросает колпак на постель и сразу подходит к сундуку, где он оставил шлем с надетым на него башлыком. Он быстро схватывает шлем, надевает его себе на голову и чувствует, как у него по вискам и по щекам стекает обильный поток какой-то мерзости. А дело было в том, что ночью его кошка отменно разукрасила этот шлем. Означенный Риччо, почувствовав себя основательно обклеенным, поспешно снимает с себя шлем, в котором подкладка уже совсем размякла, зовет служанку и, проклиная судьбу, рассказывает ей свой сон, говоря: «О я несчастный! Какое богатство и сколько добра у меня нынче было во сне, и вот как я обгажен!»