Был предпоследний день мая и почти полдень, солнце жгло, как бывает в эту пору, а поле отстояло довольно далеко от жилья. Когда они очутились в поле, юноша обвил руками шею Джулии, желая ее поцеловать; она же бросилась бежать и принялась громко звать на помощь. Но конюх схватил ее и бросил наземь, засунув ей в рот платок, чтобы она не могла кричать. Подняв ее на руки, они отнесли ее подальше от тропки, что пересекала поле; здесь обезумевший юноша обесчестил девушку, которая не могла сопротивляться, так как конюх держал ее за руки. Бедняжка горько плакала, выражая стонами и рыданьями свои невообразимые страдания. Жестокий камердинер не оставлял ее в покое, несмотря на все мольбы, стараясь насладиться ею столько, сколько ему хотелось. Потом он вынул у нее изо рта платок, пытаясь ласковыми словами успокоить ее, обещая никогда не бросать и даже помочь выйти замуж, чтобы все было как надо. Она ничего не отвечала, только умоляла освободить ее и отпустить домой и не переставала горько плакать. Снова юноша пытался нежными словами, щедрыми обещаниями и деньгами успокоить ее. Однако все было впустую, и чем больше он старался ее утешить, тем безудержнее она рыдала.

И видя, что он не перестает уговаривать ее, девушка сказала:

— Юноша, ты сделал со мной все, что хотел, и насытил свою бесстыдную страсть. Умоляю тебя, сделай милость, отпусти меня. Хватит с тебя того, что ты сделал, да и этого слишком много.

Любовник, боясь, как бы громкий плач Джулии не привлек кого-нибудь, и видя, что он старается понапрасну, решил оставить ее в покое и удалиться со своим пособником; так он и сделал.

Джулия долго оплакивала свое бесчестье, потом оправила свои растерзанные одежды, вытерла получше слезы и пошла по направлению к Гацуоло, к себе домой. Ни отца, ни матери не было дома; была только сестренка лет десяти-одиннадцати, которая занемогла и не выходила на улицу. Придя домой, Джулия открыла свой сундучок, где лежали ее вещи. Потом сняла с себя все, что на ней было, вынула чистую рубашку и надела ее. Затем нарядилась в платье из тончайшего полотна, белого, как снег, надела кисейный воротник, тоже белый, передник из кисеи, который носила только по праздникам, белые чулки и туфли из красного шелка; уложила как можно лучше волосы, а на шею надела нитку янтаря. Словом, она нарядилась в самые лучшие вещи, какие у нее были, словно собиралась на самый торжественный праздник в Гацуоло. Потом позвала сестру и отдала ей все, что у нее осталось, взяла ее за руку, заперла входную дверь и зашла к соседке, уже пожилой женщине, которую тяжкая болезнь приковала к постели. Вот этой доброй женщине Джулия, рыдая, поведала о случившемся с ней несчастье и так сказала ей:

— Богу не угодно, чтобы я жила на этом свете, да и зачем мне оставаться в живых, раз я потеряла честь. Нет, никто не будет показывать на меня пальцем или говорить прямо в лицо: «Вот девушка, которая сделалась потаскухой и обесчестила всю семью. Будь она поумней, она постаралась бы скрыть, это». Я не хочу, чтобы кого-нибудь из моих могли упрекнуть, что я добровольно отдалась камердинеру! Мой конец покажет всему миру и будет вернейшим доказательством, что если тело мое обесчещено, то душа навсегда останется незапятнанной. Я сказала вам эти немногие слова, чтобы вы могли рассказать все, как было, моим несчастным родителям, уверив Их, что я не соглашалась удовлетворить ненасытную страсть камердинера. Да будет мир с вами!

С этими словами она вышла из дому и направилась прямо к Ольо, а ее маленькая сестренка поплелась за ней, плача, сама не понимая о чем. Подойдя к реке, Джулия бросилась вниз головой в самом глубоком месте Ольо. На крики сестры, долетевшие до самого неба, сбежалось много людей, но было уже поздно. Джулия, бросившись в реку, чтобы утопиться, сразу же пошла ко дну, как угодно было судьбе.

Синьор епископ и синьора мать, услышав об этом печальном событии, приказали выловить труп. Камердинер же, позвав с собой конюха, скрылся. Когда тело нашли и стала известна причина, из-за которой девушка утопилась, поднялся всеобщий плач не только среди женщин, но даже среда мужчин, почтивших ее память слезами.

Достопочтенный и преподобный синьор епископ, не имея права хоронить ее по-церковному, велел положить временно тело на площади в усыпальнице, что цела еще и поныне, имея намерение похоронить ее в бронзовой гробнице с высоким мраморным пьедесталом, которую вы и сейчас можете видеть на площади.

Поистине мне сдается, что эта наша Джулия заслуживает не меньшей славы, чем Лукреция[178], и, быть может, если хорошенько поразмыслить, ее следует предпочесть римлянке. Можно только обвинить природу, не захотевшую дать Джулии, имевшей столь высокую и доблестную душу, более знатное происхождение. Однако сколь благородным считается тот, кто является другом добродетели и честь свою ставит превыше всех сокровищ мира!

Ревнивец с помощью монаха подслушивает исповедь своей жены и потом ее убивает

Милан, как вы все знаете и каждый может в этом убедиться, является одним из тех городов, которому мало равных в Италии. Здесь собрано все, что только может сделать город славным, многолюдным и богатым, ибо то, в чем поскупилась природа, возместил человеческий труд. В Милане можно найти не только то, что необходимо для жизни, но и все, что душе угодно. Ненасытная природа человека ко всем тонкостям и диковинкам Востока присоединила еще те чудесные и бесценные вещи, неизвестные другим векам, которые наша эпоха добыла такими неутомимыми трудами и ценой величайших опасностей. Вот почему наши миланцы славятся пристрастием к обильной и изысканной пище и пышностью своих пиров. Жить, по их мнению, это значит развлекаться и угощаться в компании.

А разве можно умолчать о миланках и их роскошных одеждах, украшенных золотом, бахромой, кружевом, вышивками и редчайшими драгоценностями? Когда знатная миланка появляется в дверях, то кажется, что видишь воочию праздник Вознесения в Венеции[179]. А в каком городе вы можете увидеть столько великолепных карет с искуснейшей позолотой и богатой резьбой, запряженных четверкой резвых рысаков, сколько вы видите каждый день в Милане, где движется нескончаемый ряд экипажей, запряженных парами, и немалое количество — четверками лошадей, в попонах из шелка, богато отделанных золотом и столь разнообразного вида, что, когда дамы проезжают по улицам, кажется, словно движется триумфальное шествие, как это было в обычае у римлян, когда они победоносно возвращались в Рим после усмирения провинций или покорения целых царств.

Я вспоминаю слова, сказанные в прошлом году в Боргонуово нашей светлейшей синьорой Изабеллой д’Эсте, маркизой Мантуанской, направлявшейся в Монферрато, чтобы выразить сочувствие супруге маркиза Гуильельмо по поводу его смерти. Наши дамы нанесли ей почтительный визит, как это всегда бывает, когда маркиза приезжает в Милан. И вот, видя такое множество столь пышно разукрашенных карет, она сказала дамам, пришедшим ее приветствовать, что сомневается, чтобы во всей Италии набралось столько прекрасных карет, как здесь. Вот к такой роскоши, к такой изысканности, к удовольствиям такого рода привыкли наши миланки, и это сделало их избалованными, общительными, веселыми и, разумеется, склонными любить и быть любимыми, без конца предаваясь утехам любви.

Что касается меня, то, по правде говоря, мне кажется, они одарены всеми благами, кроме одного: природа лишила их говора, соответствующего их красоте, манерам и учтивости, ибо поистине произношение, свойственное миланскому наречию, коробит слух иноземцев. Впрочем, наши дамы стараются упорным трудом восполнить свой природный недостаток, ибо мало найдется таких, которые не старались бы чтением хороших книг на родном языке[180] и беседой с искусными ораторами обогатиться знаниями и, шлифуя свою речь, добиться правильного и приятного произношения, что сделает их еще более привлекательными в глазах тех, кто общается с ними.